И придет большой дождь… - Коршунов Евгений Анатольевич

Тусклая лампочка без абажура осветила голые стены пыльного холла. Три плетеных кресла, грубый колченогий столик да пустые деревянные полки — вот и вся меблировка.

— Ничего? — весело спросил Жак, окидывая насмешливым взглядом холл.

— Чудесно!

Войтович тотчас же принялся расставлять по пыльным полкам бронзовые чаши мастеров Бинды, покрытые тонкой искусной резьбой, — главный трофей этой поездки.

— Чудесно, — повторял он, прикрепляя к гвоздям, покрытым все той же желтой краской и торчавшим из стены, пушистую, потрескавшуюся шкуру гепарда.

В комнате стало уютнее, но все равно в голову так и лезла угрюмая мысль, что здесь давно уже никто не останавливался.

Петр заглянул в спальню. Две огромные, унылые кровати, покрытые грязноватыми парашютами москитных сеток, в которых запутались и высохли многочисленные насекомые, напоминали катафалки. На полу лежал толстый слой пыли.

Но вот вернулся старик сторож, ходивший куда-то за бельем. Он постелил хрустящие пестрые простыни, включил видавший виды холодильник. Холодильник затрясся, загрохотал и вдруг деловито загудел, заурчал совсем по-домашнему.

И Анджей и Петр уже успели вымыться под тепловатым (холоднее вода не бывала!) душем. Жак к этому времени разложил на столе луисскую газету, а на ней нехитрый ужин — привезенные с собой консервы.

Старик, спросив, не нужно ли чего еще, вышел.

— Да, — вдруг вспомнил Жак, — Питер, я тут видел для тебя подарок. Кити. Пусси-кэт. Не сбежал ли?

Он исчез и через минуту вернулся, держа под мышкой белого пушистого котенка. У котенка были большие розовые изнутри уши и красные глаза.

— Отличное животное!

Котенок, прижавшись к полу, беспокойно принюхивался. Затем разинул зубастую пасть и протяжно мяукнул.

— Шарман! — восхитился Жак. — Прелесть.

— Хорош, — согласился Петр.

Котенок противно орал всю ночь. Войтович сладко похрапывал, не обращал ни на что внимания. Петр же ворочался с боку на бок. Котенок замолкал, но через некоторое время начинал орать снова.

Наконец, зажав голову между двумя тощими подушками, Петр провалился в тяжелый сон. И сейчас же проснулся.

Было уже светло. Войтович шагал, громко топая, по комнате в пижаме, украшенной непонятными зелеными цветочками, и громко пел нарочито скрипучим голосом:

— Окити-пупа, секондари-скул…

Слова были полнейшей бессмыслицей. «Окити-пупа» — название одного из глухих городишек Гвиании, «секондари-скул» — школа второй ступени.

Анджей пел, когда бывал в хорошем настроении. Сейчас громче обычного, явно, чтобы разбудить Петра. Вот он остановился, повернул к Петру свой облупившийся нос. Его золотые очки весело сверкали.

Петр выругался и сел на кровати.

— Проклятый кот! Орал, не давал спать…

— Разве?

Анджей искренне удивился.

— А я вот тут встал пораньше и подумал, коллега… Когда он начинал утренний разговор такой фразой, Петр испытывал нечто вроде зубной боли. Эта фраза означала, что сейчас в тщательно разработанный маршрут будет внесено еще одно — уже которое за время поездки! — изменение.

Петр был не против изменений вообще, но хотел знать о них заранее. И вообще, он в последнее время не любил неожиданностей.

— Это у тебя чиновничье, — поддевал его Войтович. Не преминул он заявить это и теперь.

— Ничего не поделаешь, — согласился Петр. — Ты сам себе хозяин. А у меня в Луисе целое бюро. Штат. Сейчас наверняка натащили уже кучу счетов: и за бумагу, и за краску для ротатора. А телетайп наверняка опять испортился. Так где этот мерзкий котище?

— Жрет. Отдал ему банку сливок. Так вот что я придумал…

В этот момент у самой двери трижды подряд торопливо просигналил «пежо». И сейчас же ворвался возбужденный Жак.

— Я всегда говорил, что в этой чертовой стране порядка никогда не будет! — заорал он с порога. — В стране переворот. Убиты премьер Севера — Бенда, Запада — Олутола, и… — он задержал дыхание… — и, кажется, премьер Гвиании сэр Табукар.

Жак молчал, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Кто? — наконец вырвалось у Петра.

— Молодые офицеры. Ночью. Сейчас в городе патрули, но никто пока толком ничего не знает.

Петр бросился одеваться.

— Недаром кот так орал ночью, — пробормотал он.

Они поспешно вскочили в машину. Шофер Дарамола был сер от страха. Даже перышко на его франтоватой шляпе, казалось, поникло.

— Дрожишь? — поддразнил его Жак. — А все твои земляки, южане. Их работа! Вот подожди — сейчас эмиры объявят джихад…

Дарамола молчал. В его выпуклых глазах был неподдельный ужас.

— Поехали ко дворцу Победы, — резко приказал ему Жак.

— Но… солдаты…

— Нужен ты им! — фыркнул Жак. — Ну!

Мимо шале по улице промчался разрисованный желто-зелеными разводами броневик. На пыльной броне устроились угрюмые солдаты, настороженно уставив во все стороны стволы автоматов.

Навстречу то и дело попадались легкие танки с закрытыми люками. Они кружили по городу, весело лязгая гусеницами. Неподалеку, на поле учебного аэродрома, ревели моторы. Три старых «фокке-вульфа» взлетели и принялись барражировать над притихшим городом.

Дарамола вел машину неуверенно, прижимаясь к домам. Однако ко дворцу проехали беспрепятственно.

Петр хорошо знал этот дворец — белоснежный купол, старинные пушки у решетчатых ворот. В нем жил человек, имя которого на Юге Гвиании произносили с ненавистью, а на Севере — с благоговением и восторгом. Бенда, потомок знаменитого имама, поднявшего больше ста лет назад знамя джихада в этих краях и утвердившего ислам на месте некогда могущественных языческих королевств, сам отличался фанатической религиозностью.

Любимым занятием Бенды были экспедиции в просторную саванну — для обращения в мусульманство язычников. Обращал их Бенда разом — целыми племенами по триста-четыреста человек. Убитых при этом никто не считал.

Бенда, «сильный человек» Гвиании, повелитель всех мусульман страны, ненавидел Каруну, ненавидел Луис. Многие удивлялись, почему Бенда не захватывал власть — остановить его не смог бы никто.

«Конечно, я мог бы сесть в кресло премьер-министра, — в минуты откровения говаривал он. — Но что мне делать там — в Луисе, в этой вонючей сточной канаве? Там только грязь и разврат. Даже министры, которых я туда послал, испортились: крадут и берут взятки. Мерзость!»

Самому ему брать взятки и воровать нужды не было: эмиры выделяли ему многие тысячи фунтов на «нужды партии Севера».

И вот теперь дворец Бенды, попасть в который иностранные послы порой считали куда более важным, чем к премьер-министру всей Гвиании, лежал в развалинах.

Со всех концов притихшего города сюда тянулись молчаливые толпы.

Когда «пежо» затормозил в густой тени великана манго, дворец все еще был оцеплен. Растерянные полицейские, вооруженные карабинами, в стальных касках, стояли, сидели группами вдоль белых стен, из-за которых виднелись черные развалины еще вчера белоснежного купола и шел дым. Пахло жжеными тряпками.

Жители Каруны ко дворцу не подходили. Они стояли мрачной толпой вдоль асфальтовой ленты шоссе, метрах в ста от развалин, и тихо разговаривали.

Жак повертел головой и насторожился. Группа гвианийцев стояла кружком в стороне от дороги, рассматривая что-то в траве. Жак поспешно направился туда. Петр и Анджей пошли за ним.

— Базука, — уверенно сказал француз, присев на корточки около толстого снаряда, оказавшегося в центре кружка любопытных. — Снаряд от базуки. Восемьдесят пять миллиметров, американское производство, термитная начинка.

Он привстал и из-под руки посмотрел в сторону дворца.

— Базука против глины!

— Маста, а вот еще…

Оборванный мальчишка-северянин показывал куда-то в траву.

— Гильза! Всего один раз и выстрелили. Прямой наводкой.

Полицейские собирались уезжать. Они молча влезали в высокие грузовики, крытые брезентом, на котором было написано «райот полис» — «полиция против мятежа». Вид у них был растерянный. То, что здесь произошло, было уже не райот — бунт неорганизованной толпы: дворец был взят штурмом регулярной частью армии Гвиании. Такого еще не бывало.