Звездные ночи - Шамиль Ракипов

«Хожу, как прокаженная, как дармоедка какая-нибудь, — рассказывала Руфа. — Думаю: так мне и надо! И все же обида гложет: на собрании никто не вступился за меня. Даже те, кто не выступал, умом я понимала, были на стороне командира полка и Лейлы. Значит, я хуже всех. Надо спрятаться куда-нибудь, нельзя же лить слезы на виду у всех. Но чувствую — уйти не могу. Почему? Сама не знаю. Даже поплакать нельзя. Не имею права — у девушек может испортиться настроение. Улыбайся. Радуйся. Отдыхай. Пой песни!

Пять долгих ночей впереди…

Кажется, все заняты своим делом, а ощущение такое, что исподтишка наблюдают за мной. И Бершанская, хотя и не глядит на меня, а видит, я чувствую. Видит, боковым зрением следит за мной.

Пять ночей, пять ночей…

Лейла возвратилась из второго полета. Подойти? Докладывает Бершанской, неудобно.

Какая долгая ночь. Самая долгая в моей жизни.

Надо взять себя в руки. Выдержать испытание. Доказать, что я не лишняя в народной, священной войне. Что я настоящая комсомолка.

Лейла улетела.

А вдруг в эти пять ночей кто-нибудь из девушек погибнет? Как мне тогда жить на свете?!

Нет, я не выдержу. Сойду с ума…

Когда Руфа проходила мимо ремонтной мастерской, ее окликнули, попросили помочь. Девушки ремонтировали самолет Амосовой, тот самый… «Не нервничай, не отвлекайся, — успокаивали они ее, когда она прислушивалась к гулу моторов. — Случится что — нам сообщат».

Утром, еще до завтрака, Бершанская объявила, что отменяет свой приказ об отстранении штурмана Гашеной от полетов в связи с изменившейся оперативной обстановкой.

Девушки кинулись к Гашевой, обнимали, целовали. Чувство огромной благодарности к подругам, охватившее ее, Руфа сохранила в своей душе на всю жизнь. И поверила, что она не хуже других. Весь полк ее любит.

Ночь тридцатая.

Линия фронта изменяется ежедневно, ежечасно. Изо всех сил сдерживаем наступление врага.

Перебрались на новый аэродром, фронт вроде бы стабилизировался. Воспользовавшись этим, расширили взлетную полосу. Расположенный поблизости колхозный ток превратили в общежитие. Называем его гостиницей «Крылатая корова».

Погода портится. Сгущаются облака, сверкают молнии. Командира полка срочно вызывают в штаб дивизии. Разведка сообщила, что немцы перешли в наступление, фронт прорван. Что делать? Ветер, дождь. Появятся фашистские танки, сомнут, раздавят самолеты. Если поднять их в воздух, где приземлиться? До ближайшего аэродрома — двести пятьдесят километров. В баках горючего на один час полета. В штабе об этом знают.

Бершанская принимает решение: лететь на поиски подходящей площадки для нового аэродрома. Словно протестуя против этого решения, свитая из молний плеть стегает небо, наполняя его трескучим громом.

— На поиски аэродрома полечу сама, — не считаясь с погодой, сказала Бершанская. — Со мной полетят…

Она не успела закончить фразу, все летчицы и штурманы, как по команде, сделали два шага вперед. Евдокия Давыдовна развела руками, улыбнулась.

— Со мной полетят штурман Розанова и техник Радина. Через пять минут старт. Остальным быть в полной боевой готовности!

Лариса Розанова… Высокая, стройная, с продолговатым белым лицом и узкими, словно прищуренными глазами, она казалась дочерью неба, а не земли. Перед войной окончила авиационную школу, работала, как и Лейла, инструктором-пилотом. К тому же она еще и штурман.

Зина Радина… Мы все любили эту девушку, она притягивала нас к себе, как магнит. Невозможно забыть ее пряди белокурых волос, выбившиеся из-под шлема, чистые, доверчивые, как у ребенка, глаза, словно нарисованные брови. И все на ее лице смеется — глаза, губы, каждая ресничка… В моем альбоме есть две ее фотокарточки. Я покажу вам. Да, может, самое главное я не сказала. Зина писала стихи. Выберет минуту — и тут же за карандаш. Старалась, правда, чтобы поменьше видели. А за самолетом как ухаживала, как за малым ребенком. Мыла, чистила, прихорашивала. И лечила. То, что Бершанская выбрала Ларису и Зину, никого не удивило.

Словно три богатыря, они направились к самолету. Бершанская, широкоплечая, с величавой осанкой, в кожаной куртке, с пистолетом на поясе; Розанова, чуть пониже ее, с планшетом в руке; Радина, самая маленькая, с тонкой талией, в синем комбинезоне. На головах шлемы, — чем не богатыри? И предстояла им яростная схватка с бурей. Правда, один конь на троих, зато крылатый.

Лариса и Зина устроились в кабине штурмана.

Самолет в воздухе. Обходя грозовые фронты, Бершанская часто меняет направление. Розанова уточняет маршрут. Радина подсвечивает, ракетами землю. Через полчаса, поиграв в прятки со смертью, пошли на посадку. Внизу поле, примыкающее к лесу. Шасси коснулось земли… Удары не сильные: поле ровное.

Девушки с фонариками в руках осматривают поле, мнут грунт в ладонях.

Земля кругом влажная, самолет может не взлететь, Бершанская, тронув за плечи девушек, предлагает:

— Вы остаетесь здесь. Будете встречать полк. Так что подготовьте огни. А я полечу одна.

Две подружки остались на ветру, под дождем на опушке дремучего леса. Неужели когда-то было — шелковое белье, теплые постели… Шумит лес, а им мерещится, что где-то вдали мягко, дружно тарахтят моторы…

Фашистские танки — в трех километрах от аэродрома. Боевая тревога!

Лейла спешит в гостиницу, едва распахнув дверь, кричит с порога:

— Подъем! Бершанская вернулась. Летим на новый аэродром! В нашем распоряжении пятнадцать минут…

С дальнего конца станицы доносится лязг танковых гусениц. Но самолеты уже взлетают один за другим.

На аэродроме остался один самолет. Он неисправен. В моторе при свете карманного фонарика копаются инженер Соня Озеркова и техник Глаша Каширина. Ничего не выходит. С минуты на минуту должна подойти автомашина, доставить запасные части. Приказ командира полка: попытаться спасти самолет, если не удастся — сжечь.

Автомашина пришла, но оживить мотор девушки не смогли — необходим, оказалось, основательный ремонт…

Вспыхнуло пламя. Глаша, изогнувшись будто от боли и прикрывая лицо руками, медленно попятилась. По ее щекам текли слезы.

Ночь сорок пятая

Прошла неделя, вторая — о Кашириной и Озерковой никаких вестей, как в воду канули. Самолет они, конечно, взорвали, в полку никто не сомневался в этом, но дело будет расследоваться, доказательств нет, значит… Опять неизвестность, затаенная душевная боль плюс новая изнуряющая нервотрепка. Снова девушка-лейтенант из особого отдела, сухопарая дылда с петушиным голосом, будет приглашать на беседы, изводить вопросами…

Судьба Любы Ольховской и Веры Тарасовой теперь известна, все нелепые подозрения лопнули, как мыльные пузыри. В штаб дивизии поступили точные сведения, самолет упал на вражеской территории, девушки погибли, местные жители похоронили их на своем кладбище. На могиле — искореженный пропеллер от «По-2», столбик с прибитым к нему обгоревшим куском стабилизатора. Надпись: «Девушки-Летчицы. Две».

Лейла видела фотографию могилы и была уверена, что точку в этом деле поставил Филипп Матвеевич. Как она ему благодарна! Если бы он был рядом…

В ушах до сих пор петушиный голос: «Значит, вы учили ее летать…» Многозначительное ударение на каждом слове. «Знала ли Ольховская немецкий язык?..» Выведенная из себя подобными вопросами, Лейла чего только не наговорила этой сверхбдительной службистке, другая бы взвилась, а она: «Успокойтесь, пожалуйста, и ближе к делу…» Лейла кинулась к Бершанской, разрыдалась, та ее поила чаем, как больную, из своих рук и настойчиво внушала: «Образумься, прошу тебя, деточка, у них такая работа. Не принимай близко к сердцу, не терзайся, рано или поздно все встанет на место, береги нервы, небо слез не любит».

Воображение быстрыми, яркими мазками рисовало картины одна страшнее другой. Сгорели вместе а самолетом… Рухнули, сраженные осколками или пулями… Раздавлены танками… А может, взлетели, да отказал мотор?.. В темноте врезались в склон кургана… Возможно и такое — подбиты «мессером». Тогда из последних сил они ползут по степи, умирают от жажды… Сонных, фашисты грубо выволакивают из-под стога, заламывают руки. Нет, только не это…

А вдруг распахнется дверь, и они, исхудавшие, веселые, перешагнут порог и в один голос: «А вот и мы!..»

О Лейле я готова говорить без конца. Такая она была многогранная, гармоничная, в ее характере слились воедино беспредельное мужество и ангельская сердечность, у нее, как у богини, не было недостатков, она была неповторимо прекрасна… Печаль в моей душе, но вам печалиться не надо. Я попробую вас развеселить. Сейчас. Представьте себе такую сценку…

Лейла сидит за столом, установленным на краю аэродрома под сосной, готовится к беседе, которую она должна провести с девушками, пополнившими эскадрилью. Подходит Руфа, свеженькая, как майская роза, чистенькая, аккуратная, и Лейла, уложив конспекты в планшет, поднялась, поправила ремень, ее руки обвились вокруг шеи подруги.