Трепет крыльев - Катажина Грохоля

— Ну что ты делаешь…

И поворачивала к нему лицо, а он смеялся, и держал ее за руки сильными ладонями мужчины, который знает, что делает, что хочет сделать, поэтому одной рукой он придерживал ее руки, а второй нежно гладил грудь, и та, что стояла перед зеркалом, опускала глаза, не желая смотреть, а он брал ее за подбородок и поднимал вверх, склонял к ней голову, целовал ее в шею, а затем спускал бретельку бюстгальтера до самого локтя, потом вторую тоже, и грудь открывалась нам, стоящим перед зеркалом, и он, уткнувшись лицом в ее волосы, говорил:

— Посмотри, она только моя и всегда будет моей. У нее красивые волосы, и они мои, и глаза. Я буду для нее единственным и никогда ее не обижу. Я буду любить ее всегда, и она никогда не обманет мое доверие, правда?

Я стояла гордая и краснела, теперь уже не от стыда, а от желания. Если рядом с тобой мужчина, который так на тебя смотрит, для которого ты — все, то мир кажется безопасным и добрым.

Я никогда не обману твое доверие, я ничего не сделаю вопреки тебе…

Я буду делать все вопреки себе.

У меня есть друг, художник, в Швейцарии. Вернее, был до того, как я вышла замуж, конечно.

— Друг? Что за чушь ты несешь! Не может быть дружбы между мужчиной и женщиной! Кому ты это рассказываешь! Какое мне дело до какого-то мужика! Он, наверное, хочет переспать с тобой, меня не обманешь!

Итак, у меня был друг.

Он жил там уже много лет и иногда приезжал в Польшу. Как-то раз он сказал мне, что нашел отличную мастерскую, знакомые сдали ему бомбоубежище, там у каждого третьего гражданина страны есть собственное бомбоубежище, и они свое сдали, чтобы оно не простаивало впустую, раз уж никто не намерен пока сбрасывать атомную бомбу.

Он был в восторге.

Рисовал, рисовал, рисовал. Все больше отрешаясь от мира, все лучше. А однажды вдруг увидел, что вдоль, вширь и поперек убежища растопырились кисти, и из них лезет волос, и пришел в ужас от мысли, что мог бы выйти, поехать в магазин и купить новые. Кисти растрепались, полотна выросли, краски начали вылезать из тюбиков, но главное — эти кисти…

А потом он догадался, что дело не в кистях.

Он был попросту подавлен постоянным, неизменным видом из окон.

Которых не было.

Я тоже была удручена неизменным видом.

Ведь нет ничего плохого, если человек хочет проводить время только с тем, кого любит. В этом нет ничего ненормального. Для него это важно. Он не теряет времени на пустяки.

Ведь после свадьбы меняется все.

Необходимо идти на компромисс.

Ты уже не один.

Ты должен считаться с другим человеком.

Ты больше не делаешь то, что хочешь.

Наверное, так и должно быть.

Хотя откуда мне знать?

Он приходил с работы мрачный, на час позже меня, снимал пиджак, походя целовал меня в щеку, а потом без улыбки садился за стол. Но все мы иногда улыбаемся, а иногда нет, и я быстренько (у него наверняка был тяжелый день) подавала обед, исподтишка поглядывая на него: перестанет хмуриться или нет? Заговорить с ним или не стоит? Потому что порой он предпочитал молчание, и я никогда не знала, как лучше поступить.

Почему ты не говоришь ни слова?

Почему ты болтаешь без умолку?

На кого Бог пошлет…

Ты помнишь?

Какое это красивое слово, при условии, что есть кому его сказать…

Однажды я переборола страх. Один раз. На Подгалье[6]. Мы с Иоасей после выпускных экзаменов проводили каникулы, как обычно, в горах. Хозяйка попросила меня принести воды из колодца. Мы жили у нее две недели, и водопровод всегда работал, а в тот день что-то случилось.

Иоася ушла в магазин, поэтому мне пришлось одной идти во двор за домом, а там была Очень Злая Цепная Собака.

— Поосторожней только с собакой, она злая, может тебя загрызть! — крикнула мне вдогонку толстуха-хозяйка; щиколотки у нее были отекшие.

Я шла к колодцу осторожно, стараясь не приближаться к собаке. Она лежала возле конуры, всклокоченная, серая, подняв морду и наблюдая за мной. Рукоятка колодца скрипнула, она настороженно повела ушами, а потом положила морду на передние лапы. Страшный зверь не сводил с меня грустного взгляда побитой собаки. Мне было страшно. Я поставила ведро на сруб и посмотрела вниз, как будто там могло быть что-то лучше этого взгляда, но там был точно такой же взгляд, только мой.

Я не хотела, чтобы у меня был такой взгляд.

Ведро с водой покачнулось и накренилось. Оно медленно падало вниз, и мое отражение помутилось. Ручка колодца закрутилась быстрее, я отскочила, собака села, кончик хвоста робко дрогнул. Пустые миски с зеленоватым налетом плесени стояли возле нее. Я вытянула еще одно ведро, вода была прозрачная и холодная. Цепь дрожала, собака тоже, вода блеснула на солнце, когда я переливала ее из привязанного цепью к колодцу ведра в пустое. Пес заскулил. Одно, второе… Все. Я взялась за ведра, они были тяжелые. Я обернулась к дому. Поскуливание перешло в тихое подвывание. Умоляющее. Я поставила ведра на землю, вода плеснула мне под ноги. Я подошла к мискам. Пес попятился и съежился, и только эти глаза… Миска была облеплена чем-то жирным и вонючим. Я вернулась к колодцу и скребла ее песком, пока из-под корки грязи не показалась белая эмаль, отбитая в нескольких местах. Я налила в миску воды и поставила рядом с собакой, хотя знала, что она может наброситься на меня и вцепиться зубами в горло.

Пес прижался к земле. Прильнул.

Кончик хвоста… шевельнулся чуть-чуть.

Я протянула руку.

Он медленно поднял голову.

Я знала, что он укусит меня.

И замерла.

Холодным носом он прикоснулся к кончикам моих пальцев, а потом отошел назад и принялся хлебать воду. Он пил и пил, пока не выпил все… Потом он взглянул на меня еще раз, и я протянула к нему руку. Ему необходима была уверенность.

Мне тоже необходима была уверенность.

Вечером я прокралась во двор, к собачьей будке, с куском хлеба и колбасы, припрятанными от хозяйки. Пес гавкнул, а потом увидел, что это я, распластался на земле, а он был большой, и заскулил. Он прижал уши, и у меня промелькнула мысль, что я никогда не буду скулить и поджимать хвост.

У него были тяжелые лапы, черные от грязи. Он в миг сожрал хлеб и колбасу, а потом облизал мне теплым языком лицо. Когда я присела рядом, он перевернулся на спину и выставил напоказ свой живот, серый от грязи, и я погладила его по животу. Это не его вина, что он такой грязный. Его наверняка никто никогда не гладил, а он под этой коркой грязи все ждал и ждал…

Вероятно, я была на него похожа. Я тоже ждала. Все должно было начаться завтра.

С завтрашнего дня мир должен был стать хорошим. Завтра я должна была что-то увидеть, решить, изменить. Завтра все будет лучше.

Не сегодня.

И тут вышла хозяйка, крикнула что-то, и собака тотчас встала в полный рост, между мной и нею, и начала рычать. Из сеней вышел хозяин. Он был так пьян, что едва держался на ногах, а в руке крепко сжимал палку.

— Отойди, она человека может сожрать, отойди, дурочка!

Хозяин сделал шаг вперед, и пес молнией метнулся к нему на всю длину цепи, а цепь потянула его назад, как будто за нее кто-то дернул.

Я бы не хотела, чтобы со мной было так. Ни за что.

Сегодня я привела бумаги в порядок: все старые телефонные счета, за газ и за электроэнергию, все старые банковские выписки, все давнишние справки и квитанции за заказные письма людям, которых я не знаю, — все это я просмотрела, рассортировала, а потом выбросила, внимательно проверив даты. Я оставила только последние извещения из банка.

Три тумбочки теперь пусты. Ты даже не представляешь, сколько там было пыли!

Не знаю, что делать со старыми монетами: они мирно лежат в жестяной коробочке от сигар, каких уже давным-давно нет на свете — ни коробочек, ни сигар. Я их оставила пока. Они не представляют никакой ценности, но как-то жалко выбрасывать.

Когда я была маленькой, у меня была похожая коробочка — продолговатая, намного больше и длиннее, чем эта; понятия не имею, для чего она изначально предназначалась. Я складывала туда птичьи перья, найденные на улице, или на пляже, или в траве, или на балконе, и красивые камушки. Словно одно должно было уравновешивать второе: желание летать с приземленностью.

У меня было много перьев, даже одно павлинье, оно лежало на самом дне — нежное, овальное, и переливалось золотом и изумрудом, я очень его любила, хотя со временем от долгого хранения у него стали загибаться волосики по краям. Каждое перо, даже голубиное, если присмотреться к нему на солнце, оказывается цветным и очень красивым, каждое. И серые тоже.

Камни я заворачивала в папиросную бумагу от апельсинов, потому что она хорошо пахла. Не знаю, что потом стало с этой коробочкой, не помню.

Я мало что помню из детства. Как будто сразу стала взрослой.