Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

снизу, затем бульканье сделал прерывистым, истеричным, захлебывающимся и постепенно затихающим, — надо же, именно так где-то в извивах корней наших водопроводных труб билась вода, заверяя, что она есть, не иссякла, но идти не будет, — а когда, — ну, просто талант! — внезапно крякнув, он задрал кофту и принялся скрести себя ногтями — живот, руки, ноги, пах, голову, задницу, для пущей достоверности крякая, охая, экая, икая, фыркая, отдуваясь, присвистывая и пританцовывая, закидывая голову и закатывая глаза, как бы выплевывая изо рта мыльную воду, а потом, прекратив вдруг показ и грозно вскинув кулаки, вскричал: «Да не тут-то было, сука!», — казалось, Николаев уж наверняка понял, в чем дело, не мог не понять. Я по-быстрому сунул ему в руку листок, но, подержав столько же, сколько и в первый раз, он его вернул. Я уже подумывал уйти, по правде говоря, я порядком устал, да и подписей хватало — Господи… и не верил я, ни секунды не верил, что будет от них какая-то польза, и в горле жутко свербило от крепчайшей вони… Но в этот момент случилось непредвиденное. Савельев, наш маленький апостол из седьмой квартиры, схватил листок и бросился вниз, держась за перила и диким козлом прыгая через три-четыре ступени. Неизвестно, чем бы кончился бег, но следом тотчас же рванули кофтастый и еще двое. Похитителя настигли этажом ниже. Я не расслышал всего, что он бормотал, уловил только следующие его слова: «грех», «возмездие», «я был наивен, я знал, что не имею права», «мы и так устали от крови, ну, поверьте мне, я хочу вам только добра!», а также слова преследователей: «отдай бумагу, бздун!», «пошел в…», «собака», «оппортунист», «чтобы ты мне на глаза больше не попадался». Я бросился на помощь — на помощь ему, скорее всего, сошедшему с ума, но те трое с бумажкой уже поднимались наверх и крепко меня придержали, видимо, были уверены, что я бегу бить дезертирову морду. Кто-то тем временем уже шагнул через николаевский порог.

Ткнулись, понятно, в ванную, предварительно пощелкав выключателем (свет не зажегся). Тогда передние отворили дверь. Девятый вал, громадная застоявшаяся волна из дремучего осеннего леса, волна концентрированнейшей сырости, прели самого древнего лесного духа, который будто закачали когда-то под давлением в маленькую комнатенку и вот освободили, ринулась на нас. Мы отступили. У меня перехватило дыхание, легкие не справлялись, кто-то четырежды чихнул, кто-то длинно, взахлеб кашлял. Оклемавшись, мы осторожно заглянули внутрь. Из-за темноты, голов передних мне не удалось разглядеть подробности, но в том месте, где должна была находиться ванна, от стены до стены и от пола до пола темнели сложенные аккуратными штабелями веники, березовые и дубовые веники. Тут Николаев заволновался, заковылял по прихожей, задевая нас локтем, потом пошел в глубь квартиры, откуда вскоре послышалось шипение, что-то упало, разбилось, кажется, кукарекнуло, — словом, вел себя странно, волновался, хотя никто его не спрашивал, парится он этими вениками сам или вениками торгует и по какой цене.

Вообще квартира Николаева походила на берлогу, сам же хозяин— на тяжело приготовившегося к зиме зверя, угрюмого и молчаливого. Направляясь в кухню, — еще одно место, непосредственно касавшееся нашего водяного дела, — я не без усилия поборол искушение подтолкнуть ногой дверь в комнату, глянуть, что там. В кухне же, где мерцала тощая лампочка, наполнявшая помещение нищей избяной тоской, был стол, где густо лежали незнакомые мне усохшие ягоды, вторым предметом была ванна, стоявшая у стены на кирпичах, а в узком коридорчике все это предварял еще один запах: солений.

Итак, искомая ванна находилась в кухне, никаких коммуникаций, труб подле нее не было. Содержимое громадной посудины покрывала доска, залитая мутноватой жижей. В жиже плавал огурец, пара небольших грибков и половина желтого смородинового листа. Доску поджимал небольшой замшелый валун. Мне нестерпимо захотелось побыстрее отсюда вон — почему я должен все это видеть и нюхать? По какому закону, какой судьбе зреть в этот бесценный миг жизни Николаева, сновавшего в трусах по кухне, вдыхать запах чудовищной снеди-дьявольский рецепт: грибы и огурцы в одном рассоле?! Почему я должен видеть на стене календарь за 1883 год, когда на дворе 1983-й?! Я не находил в себе даже любопытства или подобия, хотелось только, вдохнув кое-как и не выдыхая здесь больше, убежать прочь. К тому же было ясно, что ванна, смесители, горячая вода в привычном для нас цивилизованном смысле Николаеву не ведомы, ибо просто не нужны, потому он и не мог нас понять, потому и подпись его не значила бы ничего. Словом, дальнейшее пребывание здесь было бессмысленно. Я решил уйти, исчезнуть незаметно, я ведь сделал достаточно, даже больше, чем требовалось от обыкновенного жильца. Воспользовавшись вниманием, этнографическим интересом, с которым группа все еще изучала камень, огурец, горькушки, да отсутствием Николаева, — он зачем-то уковылял в комнату, — я положил листок на стол рядом с ягодами, несколько ягод сунул в карман и уже направился к выходу, но внезапное обстоятельство нарушило мой план. Время ли пришло, или катализировали запахи, этот свет, обстановка, вонь, так или иначе, но через мгновение я был в туалете. Не буду описывать трагикомические минуты. Скажу лишь, что там меня встретила кромешная темень — видно, кухонная лампочка была в квартире единственной. Я действовал, полагаясь на инстинкт и опыт. Скинув то, что скидывают в таких случаях, я, да простит мне читатель, сел. Была пустота, пустота и падение вниз, на спину, я больно ударился копчиком, бедром, затылком, а рука моя, скользнув, оказалась в прохладной зябкой дыре. Когда способность соображать и защищаться вернулась, я вспомнил о простом и древнем устройстве, слегка приподнялся, не выпуская уже окружности из рук. Организм сработал исправно, так что вскоре я оказался в состоянии поразмышлять, куда же ведет эта дыра. Николаев жил на четвертом этаже, под ним… если я не ошибался, под ним жил молоденький лейтенант, да-да, благоухающий подтянутый старлей, его вздернутая, словно на параде, подпись украшала левый столбец второй стороны воззвания. Я попытался все это уразуметь, совместить факты, но вскоре понял, что из логики больше не высосешь, да и из воображения тоже.

Когда я вышел, на полурасчищенном столе царила огромная, литров на пять банка с полупрозрачной зеленоватой жидкостью, рядом лежали толстые ломти хлеба, пучок перьев зеленого лука с изящными, готовыми хрустнуть и пустить сок, белыми головками, два с половиной больших огурца и ком соли. Мужчины, точно на посольском приеме, торжественно стояли вокруг стола. Первый хмель уже лепил лица на свой вкус — тут приспустил губу, там растянул рот, приподнял