Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

– Папа, – спросил я. – Зачем мне все это надо?

Этот вопрос, повторявшийся достаточно часто, раздражал моего отца.

– От тебя же не требуют ничего невозможного, – был единственный ответ. Может быть, это упрямство, нежелание объяснить что к чему было лишь проявлением родительской заботы. Возможно, он хотел избавить меня от ненужного волнения перед важным событием. Если так, то он потерпел неудачу. Я впервые узнал, что такое жить в страхе. Мрачные предчувствия и неопределенность, зудящая парочка, как будто вгрызались мне в кожу, оставляли синяки у меня под глазами.

– Что у тебя за несчастный вид?! – сокрушался отец. – Подумай, скольким я жертвую ради тебя, неблагодарное ты дитя.

Но я ничего не мог поделать. Каждый раз, как к нам являлся Сандро Бонданелла, у меня перехватывало дыхание. С его белыми локонами, богатым костюмом и бегающими, торгашескими глазками он был похож на посланца другого мира, вселенной богатого покровительства и власти, пыль которой, казалось, сыпалась с его мантии. Сандро Бонданелла меня как будто и не замечал; все, что он говорил в моем присутствии, облекалось в иносказательную форму. Разговор шел о «проектах» и «покупателях». Потом, в один прекрасный день, пелена секретности наконец пала. Усевшись на лучший стул моего отца, художник провозгласил:

– Граф и его семья ожидают вашего визита. Онготов?

Отец, который неловко балансировал на краешке стула, облизнул губы. Он надул щеки и кивнул; на его щеке билась жилка.

Мое время пришло.

Конечно, Флоренция никогда не испытывала недостатка художников; но одаренных карликов здесь все-таки было немного. Так что банкир Госсерт объявил, что желал бывстретиться со мной. А через несколько дней его конкурент, Эрко-ле Марсупини, разодетый на грани вульгарности в жатый бархат, расшитый золотом, бросил мне флорин.

– Подумать только, в таком-то теле… – Он изумленно покачал головой, глядя на изображение его дочери, выполненное тушью. – У Аполлона есть чувство юмора.

Я стал знаменитостью наподобие выездного цирка: урод с талантом от Бога. Чтобы посмотреть на меня в синем костюме арлекина, на улицах собирались небольшие толпы. Наверно, им нравился этот парадокс – создание, вылепленное столь убого, с искаженными и кое-как слепленными пропорциями, и притом наделенное чувством прекрасного.

– Синьор Марсупини удовлетворен, – сказал Сандро Бонданелла, щурясь на кончики своих пальцев. – Уникальный контраст, так сказать, Формы и Предназначения оправдал все наши надежды на шумный успех.

Зимой меня приглашали во дворцы, где я развлекал богатых патронов, запечатлевая на бумаге персикового оттенка их неугомонных отпрысков и домашних зверюшек. На этих представлениях мой отец, раболепно исполнявший роль церемониймейстера, иногда трепал меня по щеке или ерошил мне волосы. Это было моим единственным вознаграждением – наслаждаться (пусть лишь на публике) привязанностью отца. Зрители не имели для меня значения: я думал только о ласковом слове, о снисходительной руке на плече и беглом взгляде, когда я решался оторвать взгляд от натуры и украдкой взглянуть на отца, на его раздувающиеся ноздри, на его опустошенные, безрадостные глаза.

В то время я еще не осознавал причудливую симметрию человеческой любви. Пока я старался сделать приятное Анонимо, он сам возвращал долги умершему отцу, Джакопо Грилле. Грилле считал его дураком, не способным увидеть свою выгоду, но сейчас отец доказывал обратное. В нем возродился коммерческий инстинкт; через много лет то же произойдет и с его малорослым сыном.

С деньгами, которые приносят знакомства с состоятельными семействами, отец мог уже не беспокоиться за свое будущее. Он проявил выдумку и предприимчивость. Да, члены Академии насмехались над нами, а когда проходили мимо, бросали нам вслед надменные взгляды и гоготали, едва мы заворачивали за угол. Но до нас доходили слухи, поднимавшие мой талант выше всей этой житейской грязи: меня объявили (спасибо Данте) «il miglior fabbro» – искуснейшим мастером. Это подстегнуло моего отца, и он принялся сразу за несколько новых скульптур. Он начал лепить домашних животных в манере, которую довел до совершенства его прежний наставник. Я часто заглядывал под тряпье, прикрывающее неоконченные работы. Козел был раздут непомерно, его изогнутые задние ноги нуждались во внутренней бронзовой опоре. Недолепленная утка томно громоздилась на комьях глиняной грязи. Что же касается индейки – бедной родственницы горделивой, распушенной любимицы Джамболоньи, – то клюв у нее был тупой, глаза такие же яркие и живые, как у вареной трески, а крылья лысые, как на последней стадии линьки. Мне было не очень приятно выносить такие суждения: разве чувство прекрасного может быть сильнее сыновнего долга? С нервным, виноватым энтузиазмом я помог отцу выставить перед домом палатку. Он сел за прилавком, скрестив руки на груди, словно подзадоривая желающих войти. Пара душ посмелее, наслышанных о знаменитом обитателе нашего дома, решились взглянуть на товар.

– Вот оно как, – сказал один из них. – Этот малец еще и скульптор.

Цены на отцовские работы падали всю весну, пока в итоге мы не свернули торговлю. В то же время, добавляя соли на раны Анонимо, моя собственная слава вышла далеко за пределы Тосканы. Сандро Бонданелла передавал нам приглашения даже из Пизы и Вольтерры. Одним погожим майским утром, когда стало ясно, что наш кошелек окончательно опустел, мы нагрузили мула и отправились в замок Куэркия.

Два дня мы шли по болонской дороге, и, хотя я в пути потянул ногу (отец запретил мне садиться на нашего древнего мула), мне было приятно покинуть город с его слухами и пересудами. Мы сделали небольшую остановку в Пратолино, чтобы полюбоваться горным богом Аппеннино – во всей его красе и мощи, – недавно изваянным Джованни Болонья. Отец с трудом скрывал восхищение напряженным гигантом; я тоже таращился во все глаза.

– Знаешь, а он ведь живой, – сказал я.

– Кто живой?

– Аппеннино. Великий бог гор.

– Незаметно, что он живой.

– Это потому, что он живет дольше, чем мы. И медленнее. Он живет столько же, сколько и горы. С их скоростью.

– Ерунда.

– И еще он разговаривает. Только услышать его нельзя. У него слишком низкий голос, слишком глубокий для нашего уха. Он произносит по одному слову, по одному-единственному слову, за целый век.

Мы брели по полуденной жаре и остановились только раз, чтобы поесть олив и копченых колбасок в тени раскидистой сосны. Говорили мы мало, обменялись, быть может, всего парой слов, но я был уверен, что отец разделял со мной радость от красоты окружающей природы. Густой зеленый лес дрожал птичьими трелями и хлопотливым жужжанием пчел; белки прыгали с ветки на ветку у нас над головой; напуганный нашими шагами, с дерева вспорхнул зеленый дятел, и я смотрел, как он полетел по широкой просеке. Потом мы увидели на обочине свежевырытую канаву – это постарался лесной кабан. Пока я копался в канаве в поисках шерсти и следов копыт, отец сидел по-турецки рядом с мулом. Перед самым закатом высокие холмы одарили нас изумительным видом на равнину Мугелло.

Ближе к ночи мы добрались до постоялого двора в Сен Пиеро а Сиеве, где принимающая сторона заказала нам комнату, то есть в нескольких милях от замка. Удивительно, но гостиница была переполнена; она вся пропахла застарелым козьим пометом и человеческим потом; постояльцы подозрительно косились на меня, словно я был переносчиком страшной заразной болезни, которая уменьшает рост.

Холодный прием и перспектива делить кровать с отцом побудили меня выпить немного вина за ужином. Остальные гости разошлись, и только мы с отцом сидели в трактире, кормили комаров и слушали собачий лай.

За этим деревенским столом над тарелкой безвкусной еды отец упился до яростного остервенения. Мне пришлось выслушать его жалобы на Бога, Академию и Человечество, и при этом лишь я понимал, что мы привлекаем к себе внимание.

– Заткнись, пьянь! – крикнул кто-то. Хлопнуло окно. – Тише вы! Люди тут спать пытаются, между прочим!

Mне кое-как удалось утихомирить отца (дородный хозяин скатал рукава, чтобы вышвырнуть нас вон, несмотря на приказ, полученный из замка). Он не стал возмущаться и не впал в сентиментальность; сквозь ночной сумрак на меня уставились два злобных глаза.

– Я тебе не рассказывал про твою мать? Я имею в виду обстоятельства… все обстоятельства того проклятого дня?

– Прошу тебя, папа.

– Нет, нет. Ты уже достаточно взрослый, тебе пора узнать правду.

– Не надо, пожалуйста.

– Когда ты родился, повитуха… уродливая баба, не помню, как звали… она закричала: «Чудовище, монстр!»

И я снова услышал историю своего рождения, как оно запечатлелось в памяти моего отца.

Через несколько минут я заплатил двум парням, чтобы они затащили отца в комнату; расстелил на кровати грязную простыню и улегся рядом с ним. Отец забылся тяжелым и неспокойным сном; я все боялся, что он брыкнет меня, так что я потеряю сознание. Я лежал с открытыми глазами и обдумывал свое моральное бремя.