Я сижу на берегу - Рубен Давид Гонсалес Гальего

Голос пожилого ангела. Хитрый вы, Доктор. Все учли. У меня бы так не получилось. Им-то письмецо тоже невыгодно.

Доктор. Оно никому не выгодно. Кроме меня.

Голос пожилого ангела. А вы-то при чем? Вам зачем это все?

Доктор (вынимает из кармана печать, дышит на нее). А Доктор сейчас печать поставит на конверт. Печать лечебного учреждения. И письмо дойдет. (Кричит.) У меня печать, власть! Как у капитана корабля или армейского генерала. У меня такая печать, такая печать! С такой печатью письмо и без марки дойдет. (Совсем тихо.) Ой, качает что-то. Шторм. (Кричит.) Я – капитан корабля, а вы, Степанида Евлампиевна – мой боцман!

Доктор садится на пол. Плачет. Пытается встать, падает. Опять пытается встать. Встает на четвереньки, тихо скулит. Подползает на четвереньках к Собаке, обнимает ее. Выходит Санитар. Очень осторожно поднимает Доктора. Доктор встает на ноги, несколько секунд смотрит прямо перед собой. Сосредотачивается.

Не надо, я сам… сам. Сейчас… я сейчас. Мне надо сказать, обязательно надо сказать.

Доктор мягко отталкивает Санитара. Санитар отпускает Доктора, но остается стоять позади него с видом и намерением подхватить в случае чего.

Тут написано… (Вынимает письмо из кармана, шевеля губами, читает адрес на конверте, что-то бормочет про себя.) Тут написано главное.

Доктор подходит к краю сцены. Взглядом останавливает Санитара. Санитар остается стоять, не следуя за Доктором. Видно, что Доктор пьян, но может себя контролировать.

Пауза.

Тут написано, что Доктор – хороший человек. (Трясет письмом и кричит все громче.) Доктор – хороший человек. Доктор – хороший человек! Доктор – хороший человек!!

Занавес

Акт второй

Правда

Взрослые всегда врали. Все. Врали учителя. Учителя говорили, что мы должны хорошо учиться, только у тех, кто хорошо учится, есть перспективы. Это не было правдой. Воспитатели учили нас, что главное в жизни – слушаться старших, не пить водку и не курить. Ерунда, полная чушь. Пили водку и курили почти все взрослые, которых я знал. Чаще всех лгали врачи. Врачи лгали почти всегда. Но именно врачи соглашались иногда сыграть со мной партию-другую в шахматы. Я знал, я был уверен: те, кто хорошо умеет играть в шахматы, гораздо умнее и честнее остальных людей. Только один раз за всю мою детскую жизнь взрослый человек заговорил со мной как с равным. На прямой вопрос, не лучше ли было бы для меня и таких, как я, умереть, чтобы не портить жизнь себе и окружающим, взрослый человек ответил прямо. Он поднял голову от шахматной доски, посмотрел мне в глаза, ответил не задумываясь: «Не знаю, – сказал он, – может быть, это было бы и гуманнее. Только я тебе в таких делах не советчик. Меня профессия обязывает людям жизнь спасать». «И мне?» – спросил я. «И тебе тоже, – ответил он спокойно. – Твой ход». Быстро и уверенно передвигая фигуры, он выиграл у меня три партии подряд. Честно играл, правильно. Хороший мужик, хороший врач.

Шахматы. Жестокая игра. Игра по строгим правилам, без передышки, без пощады. Часы включены, фигурки плавно перемещаются по доске. Время уходит, ничего нельзя сделать. Мат королю, конец. Партия.

Те, кто умели играть в шахматы, всегда были правы. Днем и ночью они играли между собой в шахматы. Днем и ночью они разрабатывали сложные комбинации черных и белых фигур. Нормальным считалось держать в голове по шесть-семь партий одновременно. Умные, слишком умные мальчики из моего далекого детства объясняли мне устройство мира. Школьные учебники они знали почти наизусть. Если из-за частых простуд мне приходилось пропускать школьные уроки, я не особенно переживал. Пацаны поначалу объясняли мне непонятное, а потом научили читать учебники. Читай учебники как книги, говорили они. Я читал учебники как книги, читал все подряд. Читал свои учебники и учебники старших классов. У меня не было родителей. Были братья. Старшие братья, пацаны. Они учили меня всему. Однажды их отвезли в дом престарелых, и они все умерли. Умерли, потому что у них была миопатия. Умерли, потому что, если не можешь сам добраться до туалета, ты должен умереть. Умереть страшной смертью. Быстро умереть не дадут. Умереть быстро не поможет ничто, ни физика, ни химия, ни анатомия. Даже шахматы не помогут.

Чеснок

Он полулежал на низенькой тележке с подшипниками и ел чеснок. Ноги его свисали с тележки. Ноги ему были уже не нужны. Правая рука нужна была для того, чтобы поддерживать тело, левой он подносил ко рту то хлеб, то чеснок. Голова – нормальная детская голова. Умные глаза, большой, открытый лоб, веснушки. Обычная голова, неестественно огромная по сравнению с тщедушным и почти никуда не годным телом.

– Я могу зубок чеснока совсем без хлеба съесть, – похвастался я.

– Ты откуда такой умный?

Я ответил.

Он улыбнулся. Усмехнулся невесело.

– Тебя как зовут?

– Рубен.

– А меня – Миша.

Он в очередной раз откусил от куска хлеба. Кусал он как-то странно, пытаясь за один раз запихнуть в рот как можно больше. Чеснок же он подносил ко рту бережно, от чеснока он откусывал едва заметный кусочек. Чеснок он почти лизал. Жевал медленно. Я знал, что жевать ему было тяжело. Миопатия.

– Ты дурак, Рубен. Видишь ли, задача состоит в том, чтобы съесть как можно большее количество хлеба с как можно меньшим количеством чеснока. Понятно?

– Понятно. Здесь плохо кормят. Значит, у тебя где-то должна быть спрятана соль в бумажном пакетике. С солью можно много хлеба съесть. И перец. Соль тебе приносят ходячие из столовой, а перец передают из дома. Я угадал?

– Приблизительно. Соль мне действительно приносят, а перец я покупаю. Но у меня есть кое-что получше перца. Вечером покажу.

Я начинаю надеяться.

– Ты, Миша, как пацаны.

– Какие пацаны?

– Ты в шахматы вслепую можешь на шести досках?

– Могу, а что?

Я рассказываю про пацанов. Он слушает, забыв про хлеб и чеснок.

– Все сходится, – говорю я. – Ты играешь на шести досках вслепую, у тебя соль в пакетике.

– Соль у меня в пузырьке, в пузырьке она не так мокнет.

– Неважно. У тебя есть соль, ты нормально играешь в шахматы. И ты назвал меня дураком. Меня тоже пацаны часто дураком называли.

– И ты не обижался?

– А на что обижаться? С виду я умный, и язык у меня хорошо подвешен, но на самом деле я – дурак.

Я молчу. Похоже, придется рассказать ему главное. Все равно он догадается.

– Знаешь, Миша, я и вправду дурак. Я не умею играть в шахматы. Совсем.

– Не беда, я научу. Доставай доску.

– В том-то и дело. С доской я умею. С доской любой дурак сумеет. Но ведь если человек не помнит, где какая фигура стоит, какой из него шахматист?

– Все, кто не умеет играть в шахматы вслепую, по-твоему, дураки?

– Конечно. Вот тебе пример. Меня пацаны этому учили. Представь себе, весь детдом.

Миша откидывает голову назад, прикрывает глаза.

– Может, ты и дурак, но с тобой весело.

– Представил?

– Представил.

– Убери девочек. Они не играют в шахматы. Для девочек это неважно. Убери тех, у кого родители пьют, тех, кому хоть раз в жизни давали наркоз, тех, кто пошел поздно в школу. Теперь убери дэцэпэшников, ДЦП – болезнь мозга. Все эти люди по определению не могут быть умными. Кто у тебя остался?

Миша открывает глаза.

– Мы с Федькой.

– У Федьки какая инвалидность?

– Никакой, хромает немножко.

– Я так и думал. Его сюда и привезли, потому что дурак.

– Федька не такой уж и дурак.

– В шахматы играет?

– Нет.

– Понятно. Остаешься ты. Один ты, обидно. Пацанов много было.

– Погоди, значит, у нас тут дурдом, что ли?

– Конечно, дурдом. И книжки специальные, и еда плохая. Дурдом и есть.

– Нормальные книжки, никакие не специальные.

– Ты учебник математики за какое время можешь прочитать?

– Болел как-то долго, пропустил много. Прочитал пол-учебника за неделю.

– Правильно, значит, ты – как пацаны. Ты нормальный. Остальные дураки. А там, на воле, все дети – нормальные. Я тоже сначала не верил. Это все пацаны между собой придумали. А потом нам учительница математики после контрольной работы сказала, что если бы мы учились в общеобразовательной школе с нормальными детьми, мы были бы двоечниками. Нам оценки из жалости ставят. Она все объяснила, она сказала, что от наших оценок нужно отнимать по два балла, получится настоящая цифра. У меня одного «тройка» вышла, у остальных «двойки» и «колы». Она настоящая учительница была, с воли, подменной у нас работала. Кричала сильно.

– Так она со злости это сказала.

– Конечно, со злости. Взрослые со злости только правду и говорят. Вот врачи, когда спросишь что-нибудь важное, улыбаются так добренько: «Будешь ходить, будешь ходить». А однажды мой лечащий врач в больнице ручку уронил, полез под кровать. Когда разогнулся, сказал со злостью: «И зачем его лечить? Все равно ходить не будет». Так и эта учительница. Я ее на следующий день стал про оценки спрашивать, она заулыбалась и сказала, что я ее не так понял. Добренько так сказала, ласково. Я сразу понял – врет. Я теперь всегда от своих оценок по два балла отнимаю. И учиться стараюсь хорошо. Учителя «пятерки» ставят, но я-то знаю, что это «тройки».