Вечная полночь - Джерри Стал

— Мой муж, он тоже в опере, — сказала она. И как по сигналу, откуда-то сзади загудел орган. Приходилось щуриться, чтобы что-то разглядеть в самой часовне: она представляла собой большую комнату, освещенную только в середине, но в задней части, качаясь у своего «Хэммонда» сидел густоволосый, печального вида парень, у которого были дела поважнее, чем смотреть в нашу сторону. Он так и не запел, столь увлеченный переходами от одной мрачной ноты к другой, меняя их как раз тогда, когда еще секунда — и один и тот же дрожащий звук станет невыносимым.

— Джерри Кочрэн, — начала la bella Пиа. — Согласен ли ты…

— Стал, — поправил я.

— Извините?

— Я Джерри Стал, — снова объяснил я.

— Понимаю.

Наша свадебная хозяйка поставила нас у светлой фрески, изображающей двух персонажей медицинской книги рука об руку под улыбающимся солнцем. С методичностью распорядителя на похоронах она привела наши тела в должное положение. Взяв мою левую руку с символом фальшивой помолвки, она положила ее мне на правую. Проделав эти действия, она извлекла кнут для верховой езды из лакированной кожи — видимо, он всегда находился при ней, но я не заметил — и хлопнула им себя по бедру, когда мы стали опускать лапы.

Мы с Сандрой уже занимались сексом, но никогда не держались за руки. Никогда особо не любил держаться за руки. От неловкости со мной начало что-то происходить. Я просто не был готов к любой форме ППЛ (Публичное Проявление Любви). Наверно, этим объясняется случившееся после. Меня пробило на «хи-хи».

Вообще-то я заржал истерически. Не добродушно засмеялся. Хриплые, отрывистые выдохи и завывания буквально вырывались из меня, я задыхался, стараясь не обмочить свадебные джинсы. «Я — аааагх, хааэчшш, господи… Я очень извиняюсь».

Позади меня исполнявшая роль свидетельницы Жаннин наверняка искусала себе язык до крови. Ее отвращение было очевидным. Сандра смогла лишь покачать головой — британская сдержанность не рассчитана на подобные повороты событий. Пиа была вне себя от бешенства.

— Так… нельзя! Это самый важный момент в вашей жизни. Для мужчины и женщины это… все на свете. Что с вами произошло?

Дважды она пробовала провести «Согласен ли ты, Джерри, взять эту женщину в законные жены…» и так далее. И дважды я разражался душераздирающими гавкающими всхлипами хохота. К тому моменту даже ее муж перестал щекотать слоновую кость.

— Мистер Кочрэн, — завопила, наконец, Пиа, махая как жокей кнутом у моих ягодиц, — мистер Кочрэн.

— Ауч! Да… прошу прощения, — взмолился я. — Прошу прощения. Я чересчур взволнован.

— Вы сумасшедший!

ШЛЕП! Сказал кожаный лошадиный кнут.

— Вы правы! Вы правы! Когда я волнуюсь, я делаюсь… сумасшедшим.

ШЛЕП!

Кое-как мы довели службу до конца. В завершение вечера мисс Пиарина заявила, что не принимает «мастер-карт». Чеки она тоже не берет. В общем, в итоге мне пришлось оставаться внутри супругом-заложником, пока моя новоиспеченная благоверная со своей негодующей подругой рыскали в районе Бёрбэнка в поисках банкомата. Пиа, мистер Пиа и я стояли в неловком молчании до прибытия наличных. Только когда мы уходили, провожая нас, наша праздничная примадонна вцепилась мне в руку, привстала на красные носочки и зашипела мне на ухо.

— Я знаю, что вы делаете! — резко шептала она, выплевывая слова мне прямо в мозг. — Вы, вы никогда сюда больше не вернетесь! Я знаю! Я знаю!

Но что там она обо мне подумала, неважно. Я воспользовался Пией Пиариной — подписать бумаги. У меня были юридические документы. Отныне я стал гражданином страны законных женатых, с заверенной закорючкой в качестве доказательства.

Брак не то чтобы очень заставил нас задуматься, но мы с моей законной супругой все-таки продолжали видеться после Пии. На уровне моего наркоманства также произошел неожиданный сдвиг. И не оттого, что я вдруг резко подсел на опиаты.

Во второй половине восьмидесятых наркотическая культура Лос-Анджелеса находилась в переходном состоянии. Державшие власть, кто и где бы они ни были, занимались сменой меню. Лоуды — летальная смесь четвертого кодеина и доридена, мощного снотворного — стали наркотиком номер один среди Голливудских Панков с начала восьмидесятых. И теперь, по своим таинственным причинам, правительство постепенно сокращало их производство. Эти обожаемые лоуды, источник такого лаконичного вдохновения на голливудской сканк-сцене, потихоньку исчезали. Правительство вычистило улицы от доридена, вещества стало невозможно достать, и, таким образом, заставило бесчисленных обитателей периферийного панкства вместо радости от глотания колес перейти к более тяжелому иглоукалыванию. Лоуды, или дорз-н-фо, как их до сих пор кое-где называют, являлись наркотиком для белых определенных слоев или отошедших от пост-панка ребят в черной коже. Вдоль Креншоу, Адамс и почти легендарного сегодня Южного Централа братки стояли на углах и продавали товар. При виде двух белых ребят в машине они сходили с обочины, размахивали руками, оглушая тебя своими криками. Такова была в те безбашенные дни коньюктура рынка.

Вспомните куалюд: как в один день он сыпался у вас из кармана, а на следующий какой-нибудь дальновидный дилер толкал его по двадцать баксов за дозу.

Прошло много лет с тех пор, как я хоть слово написал не под кайфом. Я превратил процесс потребления в некий мнимо-оздоровительный ритуал. В лоудовые дни я ставил будильник на шесть, проверял наличие дымящегося чайника с кофе и нащупывал спрятанные таблетки в кармане, одержимый предвкушением и благодарственной молитвой. Я знал, что через несколько минут стану щебечущим Ганди.

В одно прекрасное утро я прекратил корячиться с ручкой и бумагой, когда стук в дверь возвестил о приближении человеческого существа. Обычно я прятался, съежившись в спальне — удар в дверь и мой ответ происходили при абсолютном оцепенении, сопровождались ужасом и не-показывай-им-что-ты-тут, кто бы там ни пришел — но под лоудом я ответил с живой радостью и рванул к входу.

— Заходите, заходите! — чирикал я одинокому незнакомцу, чья пристыженная оклахомская физия маячила в окне. На стекле еще не высохла роса. Я распахнул дверь навстречу этому похожему на Джона Кэррадайна типу: шесть с половиной футов дешевого черного костюма, кадык и распухшие лодыжки.

— Доброе утро! — пел я, будто его как раз и ждал. — Уверен, вы не откажетесь от горячего кофе!

Мужик оказался Свидетелем Иеговы. Он не привык к гостеприимству. Он привык, что его посылают. Мне бы тоже следовало. Ты не станешь ломиться к незнакомому человеку в семь семнадцать утра, если только у тебя нет гнусных намерений и замыслов. Моя реакция явно его поразила.

— Обрели ли вы Спасение? — спросил он у меня с подозрением в голосе. — Знаете ли вы, почему люди страдают? Вы размышляли об этом?

— Давайте я принесу кофе, — жужжал я. — Мы это обсудим. Это здорово!

Помню, что он с трудом удерживал кружку на своем костлявом колене. И что он понюхал напиток, прежде чем сделать глоток, затем отпил всего пару раз и поставил его на задний столик — прямо, как я заметил, на разорванный «Pillow Biter», мужской журнал пятидесятых, который я увидел на распродаже домашнего хлама и схватил из-за текстов. Видимо его не очень порадовала похожая на Мами фон Дорен фотография на обложке.

— Для меня, Джимми, — к тому времени я успел узнать его имя, что у него жена и трое детей в Резеде и что он не может задержаться, потому что у него назначена встреча, — для меня Бог — вроде радостного водителя автобуса… То есть он водит экскурсионный автобус, понимаете? Экскурсионный автобус нашей жизни, только достопримечательности не показывает… Он дает нам возможность находить их самим, понимаете, и потом мы как бы обнаруживаем, где побывали и в чем тут смысл…

— Не знаю, что вам на это сказать, — прокаркал он. — Я имею в виду, Христос… Наш Господь… ну, он Спаситель… Он ни в коем случае, ну, ни в коем случае не экскурсовод. Здесь, — он вытянул неуклюжую руку, показывая на мою гостиную, стильную мебель, рассыпающийся город снаружи и небо над всем этим делом, — здесь не автобус.

Он выглядел несчастным. Мне хотелось ему помочь. Но даже когда я вручил ему шесть долларов, все имевшиеся при мне деньги, за его кипу «Сторожевой башни», он продолжал казаться… раздраженным. Я старался изо всех сил показать интерес, почти искренний: «Могу ли я писать для „Сторожевой башни“? В смысле, я пишу. Именно этим я и занимался как раз, когда вы постучали. Я писал… Да-да! Туда можно написать? Мне бы очень хотелось!» Но он продолжал настаивать, что ему пора.

Не думаю, что брат Джимми зачастит в Голливуд. Наверное, проще спасать души в Долине.

Произошло любопытное стечение событий: сдвиг от колес и раскурки к торчанию на тяжелых и очень тяжелых наркотиках; от всеобъемлющего одиночества к абсурдному семейному союзу.