Львиное Око - Лейла Вертенбейкер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я была вне себя от радости. Когда мама запротестовала, заявив, что «в моем возрасте» следует сидеть дома, я даже задрожала от страха.
— Чепуха. Она катается не хуже мальчика, — возразил отец. — Я возьму ее с собой.
Дни стали длиннее, и рассветало рано. В капельках тумана, повисшего над каналами, сверкали лучи солнца. «Сырое туманное утро», — счастливо чирикала я, безголосая, как воробей.
Когда мы мчались мимо Хендипа, оставив далеко позади Леуварден, какой-то крестьянский парень крикнул мне:
— Откуда ты, девушка?
Я звоним голосом ответила:
— Из Львиного Ока!
Я чувствовала себя усталой, но счастливой, когда мы добрались до своих родственников, чтобы переночевать у них. Они держали ферму, у них было восемнадцать лошадей и стадо коров, дававших по двадцать литров молока в день, и встретили нас весьма радушно.
После нескончаемой трапезы нам показали парадную спальню с нарядными кроватями, одеялами и толстыми подушками, заправленными в отделанные кружевами пододеяльники и такие же наволочки. Я вежливо отвечала на вопросы, но валилась с ног от усталости. Едва задернув зеленый полог, я словно провалилась в бездну.
На следующий день мы добрались до города — население его, судя по справочнику, составляло сорок пять тысяч жителей. Я удивилась тому, что он был лишь немногим больше Леувардена, ведь я ожидала чего-то иного. Папа вскоре отправился в кофейную, а мы с Яном, чтобы не замерзнуть, принялись хлопать себя по бокам.
— Сделаем пересадку возле Грооте Маркт[7], — сказал появившийся папа. — Мои друзья, семейство Шнейтахеров, живут в шикарном квартале города.
Папа собирался сделать заем у Шнейтахеров и был доволен тем, что они живут в окружении богачей.
Юстина Шнейтахер была моложе меня на пять дней и на дюйм ниже. Встретившись в жарко натопленной прихожей их большого дома, мы решили подружиться. Ее брат, который был старше Яна, увел его с собой, оставив нас с Юстиной в обществе женщин семейства Шнейтахеров.
Все они улыбались и крепко обнимали нас. По их словам, минхеер Шнейтахер говорил по-немецки, по-русски, по-польски, по-английски, знал скандинавские языки, но не разумел французского языка, который, как выяснилось, изучает и Юстина.
— Ты читала Коллет? — спросила у меня по-французски Юстина.
— Нет, — ответила я. — Но мне бы хотелось ее прочесть.
— Я дам тебе почитать «Клодину». Дерзкая книга, но написана превосходно.
— Если книга написана превосходно, ничего не имею против того, что она дерзкая, — отозвалась я на нашем Тайном Языке.
— Хихоньки да хахоньки, — заметила одна из тетушек.
— Хахоньки да хихоньки, — отозвалась другая.
Мы расхохотались, рассмеялись и тетушки. Никогда еще мне не доводилось встречать таких добрых и веселых людей.
Нам с Юстиной захотелось погулять по городу, но ее мать стала возражать, заявив, что мне следует отдохнуть.
— Подумай, как далеко ей пришлось добираться!
— Я ничуточки не устала! — похвалялась я. — Кататься на коньках — одно удовольствие.
Мама взяла с меня обещание сходить в библиотеку университета Гронингена, чтобы взглянуть на принадлежавший Эразму Роттердамскому экземпляр Нового Завета с пометками на полях, сделанными рукой самого Лютера. Но я не посмела попросить об этом Юстину. К тому же евреи не очень-то любят читать Новый Завет. И мы с ней, закутавшись потеплей и треща, как сороки, прошлись по знаменитой Рыночной площади и осмотрели готический собор.
Под стук собственных каблуков по площади маршировала рота солдат. Таких красавцев я еще не встречала. Позднее отец Юстины объяснил мне, что это были морские пехотинцы. Единственными солдатами в Леувардене были новобранцы — парни из бедных семей, которые не могли откупиться от призыва, — или же schutterij — нечто вроде милиции, укомплектованной стариками.
Стройные, как тополи, морские пехотинцы шли в своей нарядной форме, держа равнение. Мне захотелось упасть перед ними ниц и увидеть, отступят ли они хотя бы на шаг, чтобы не растоптать меня.
— Юстина! Какие они красавчики. Посмотри вон на того… Какой милашка! — забывшись, я перешла на голландский.
Великолепный манекен, которым я восхищалась, скосил на меня глаза, И усы его дрогнули. Военный, шедший впереди отряда, повернул голову и едва заметно подмигнул.
— Они думают, что владеют всем миром, — шепнула мне на ухо Юстина. — Ненавижу военных.
Я решила, что кузина самая противная девчонка, какую я только встречала, и перестала считать ее своей лучшей подругой.
Когда мы вернулись домой, выяснилось, что в лед реки вмерз военный корабль, а экипаж расквартирован в городе. Я предложила кузине покататься на коньках.
— Девочкам твоего возраста вредно переутомляться, — заметила мать Юстины.
Откровенно говоря, мне не особенно хотелось уходить из дому, даже для того, чтобы взглянуть на морских пехотинцев: у меня страшно разболелся живот. Ничем, кроме кори и свинки, я до этого не болела, поэтому решила, что все дело в пище. Возможно, еврейская пища не по нутру христианам. На всякий случай я отказалась от обеда.
Мы с Юстиной спали в одной комнате. У нее было одно на уме: болтать. О мальчишках и девчонках, и еще она пыталась объяснить мне что-то насчет салфеток и булавок, которыми снабдила ее мама «на случай нужды». Я ее просто не слушала, упорно отстаивая свою невинность.
Когда я была маленькой, меня звали «простушка Герши». Я верила всему, что мне говорили, и всегда попадала впросак.
Примерно в третьем классе я убедилась, что если, выпучив глаза, не слушать, что мне говорят, то окружающие подумают, будто я не знаю, о чем они мне толкуют. Это меня вполне устраивало. Я многого не желала знать. Я хотела верить в Санта-Клауса, хвастовству моего отца, верить в чудеса, творимые святыми.
Если кому-нибудь приходило в голову «играть в доктора» или в игру «хочу все знать», я не позволяла вовлекать меня в такие забавы. Одна девочка старше меня расстегнула блузку, откуда торчал припухлый коричневый сосок.
— Пощекочи мне, а я тебе пощекочу, — сказала она, но я убежала.
Я не влюблялась в учителя французского языка и не позволяла мальчишкам целовать меня «за излучиной реки» (где бы нас никто не видел) во время катания на коньках. Я всеми силами лелеяла свою чистоту.
Наутро у меня болело все тело, я была бледна как смерть. Женщины семейства Шнейтахеров хотели оставить меня у себя и отправить немного погодя поездом, но мне не терпелось попасть домой.
Шнейтахер отказал папе в займе, и папа спешил вернуться в Леуварден. Мы отправились сразу после завтрака. Обогнав нас с Яном, папа мчался на коньках, сломя голову. Мы стали догонять отца, который ехал зигзагами, разговаривая сам с собой и размахивая руками. К тому времени, когда мы добрались до наших родственников, у Яна заболел бок, а я держалась за живот: я испытывала страшные рези. Родственники принялись бранить папу, а он сказал, чтобы они не совали свой нос, куда не просят, и, напоив нас молоком с хлебом и сыром, уложил в постель.
Спрятавшись за зеленым пологом, я слушала разговоры взрослых о маме и о ее болезни. Они говорили, что не сегодня завтра она умрет. Это известие очень расстроило меня.
— Антье должна приехать к нам и поселиться в комнате прислуги возле хлева, — заявила старшая кузина, которую все звали тетушкой. — Запах навоза очистит ей легкие. Моя родная бабушка вылечилась подобным образом.
Папа презрительно фыркнул. Он придерживался передовых взглядов и не разделял деревенских суеверий.
Подойдя к хлеву, я втянула ноздрями воздух. Пахло аммиаком. Я подумала, что этот запах, возможно, поможет мне и умерит боли в животе, которые возникали все чаще и были острее. И тут я сделала страшное открытие: я истекала кровью.
Если кровь на платке у мамы не предвещала ничего хорошего, значит, я тоже непременно умру.
Чтобы не упасть в обморок, я прислонилась к стене и, закрыв глаза, стала молиться. Я помню эту молитву: «Прости многие грехи мои и защити меня покровом Твоим. Я чадо Твое и омыта кровью Агнца».
В хлеву замычала корова. Это был протяжный звук, похожий на вой, о котором я читала в книгах — так воет собака, чуя смерть хозяина или хозяйки.
Я долго сидела неподвижно, свыкнувшись с мыслью о неизбежном конце. Я обречена. Умереть такой молодой…
Потом мне в голову начали приходить разные мысли. Я представила себе собственные похороны. За моим гробом идут родные и соседи. Такая юная и невинная! Среди провожающих и пастор, долго говоривший о моей незапятнанной душе.
Стать святой я не успела. Святая с желтым, как цвет лютика, лицом, лилиями в руках и длинными темными кудрями…
К тому времени, как, оправившись от недуга, я обнаружила, что кровотечение уменьшилось, я решила стать мученицей. Прежде всего я не стану жаловаться. Буду храброй. Может, только Эмме поведаю о своей смертельной болезни, она такая размазня и сделает все, о чем я ее ни попрошу. К тому же она выступит в качестве свидетельницы.