Бородинская мадонна - Олег Хафизов

Сколько раз я обещал себе стиснуть зубы и терпеть, пока боль не уляжется сама собой, но забывал о своих обещаниях и ставил на себе новые экспериенции. Однажды мне удалось найти в окрестностях кургана роскошную добычу – живую лошадь с перебитыми задними ногами, которая каким-то чудом избежала волчьих зубов и приползла из оврага. Погоня за лошадью заняла у меня весь день, поскольку оба мы ползли на одних передних конечностях, но все же я догнал её и прикончил, изрезав шею тесаком.

Теперь у меня был целый магазин свежей провизии, но распорядиться этой горой мяса было не так просто. Мне надо было ошкурить лошадиную тушу, разрубить её и частями перетащить в мою берлогу, от которой я отдалился на огромное расстояние – шагов двести. Там, в берлоге, запасы конины надлежало законсервировать в ледяном погребке, а уж потом приступить к приготовлению обеда. Это была колоссальная работа, сопряженная не только с титаническими усилиями, но и с некоторой опасностью. Местные волки, которых я отгонял самодельными петардами, отъелись на трупах и обленились настолько, что почти не обращали на меня внимания. Но запах свежей крови мог их привлечь, и мне, даже с моей карманной артиллерией, не удалось бы отстоять свою добычу. Словом, я не имел права на ошибку и решил рассчитать свои действия самым тщательным образом, а пока подкрепиться свежей кровью и скоротать ночь возле горячего туловища.

Между тем, как всегда под вечер, боль начинала разыгрываться. Я размотал свои култышки, заполз в самое чрево разрезанной лошади и приставил больные места к жаркому нутру. Клянусь, что я буквально почувствовал, как боль, подобно жидкости в сообщающихся сосудах, стала перетекать из меня в лошадь. Я угрелся среди горячей слизи, как зародыш в утробе матери, и нечувствительно забылся – впервые за пятьдесят дней.

То были самые счастливые часы моей жизни, часы, когда я себя утратил. И за ними последовало самое приятное пробуждение с тех пор, как я выбрался из материнского лона на белый свет.

"На твоем месте я бы не слишком радовался этому обстоятельству", – подумал капитан.

– Я проснулся от звуков французской речи. Передо мною, а точнее, надо мной стоял офицер конной гвардии в русских войлочных сапогах белого цвета.

– Валенках, – подсказал капитан.

– Именно. А за его спиною – несколько солдат, замотанных одеялами и дамскими мехами, как дикие американцы. Я ещё никогда не видел воинов

Великой армии в таком странном виде. Узнать в них французов можно было разве благодаря шапкам-кольбакам.

– O la la! – воскликнул офицер.

Зажимая носы, солдаты достали меня из лошади, очистили от ошметков и уложили на носилки. Мое появление произвело среди французов настоящий фурор. Вокруг образовалась целая толпа, каждый считал своим долгом сказать несколько сочувственных слов, подарить какой-нибудь сувенир или хотя бы пожать мне руку. Меня укрыли теплой бараньей дохой, и я разрыдался.

Ко мне подошел даже какой-то полноватый генерал в меховых сапогах, лисьем треухе и бархатной зеленой шубе, из-под которой выглядывал гвардейский мундир. Генерал сообщил, что Великая армия одержала несомненную победу под Малоярославцем, а теперь организованно отходит на зимние квартиры в Витебск. Там мы восстановим свои силы и завершим покорение России в следующем году. Генерал поблагодарил меня за службу и пообещал, что мой подвиг не будет забыт. Как только армия остановится на отдых, я буду награжден медалью.

– Затем – Париж, теплая постель в доме инвалидов и ласковая двадцатилетняя вдовушка, – закончил генерал и ущипнул меня за щеку.

После этих слов солдаты почему-то стали кричать "Да здравствует император!" и подбрасывать шапки. Меня понесли в подвижной госпиталь, но все фуры, как и в прошлый раз, были переполнены.

Больные лежали даже на крышах, глядя на меня сверху с искренней ненавистью. Нашедший меня офицер, тем не менее, не отступался, словно чувствовал за своего найденыша какую-то ответственность. Он попытался пристроить меня в одном из частных экипажей, тянувшихся по дороге в несколько рядов до самого горизонта. Все эти кареты, брички, телеги и двуколки были до такой степени перегружены барахлом, что едва не обламывались под собственной тяжестью. Беглецы везли с собой мебель, статуи, ковры, вазы, позолоченные зеркала, пальмы, чучела зверей, картины, сундуки, а на вершине этой горы ещё гнездился выводок детей или тявкала моська. Статские господа не испытывали при моем появлении такого восторга, как их соотечественники в мундирах. Все они ссылались на перегрузку, предъявляли какие-то мандаты, якобы освобождающие их от извоза, за подписью самого императора, а то и попросту посылали моего спасителя ко всем чертям.

Тогда офицер выхватил пылающую головню из солдатского костра на обочине дороги, остановил под уздцы первую попавшуюся лошадь и пообещал, что немедленно зажжет экипаж со всем его содержимым, если меня не возьмут.

В телеге сидела актрисочка или кокотка, что, на мой взгляд, примерно одно и то же. Её было почти не видно из-за мехов, коробок и свертков

– сверкали только разгневанные глазки. Несмотря на миловидность, она вела себя как истинная фурия.

– Вы не посмеете, я на содержании генерала Брусье! – заявила актриса, потрясая каким-то листком.

– У меня приказ императора поджигать все экипажи, не занятые военными грузами, и я его выполню, – возразил офицер, поднося факел к перине, свешивающейся почти до земли.

– Я дам вам денег, – предложила женщина.

– Плевать на деньги, – сказал офицер. – Этот скромный герой проливал за вас кровь на полях Можайска, а вы не хотите пожертвовать ради него несколькими шляпными коробками. Вы не француженка!

– С каких это пор французские офицеры так разговаривают с дамами? – спорила актриса.

Я следил за этой перепалкой с замирающим сердцем. От настойчивости офицера зависела моя жизнь; я был уверен, что никто из этой орды не проявит ко мне милосердия, если мой спаситель от меня отступится. Со всех сторон нас осыпали проклятиями за остановку движения. Кто-то предложил столкнуть повозку этой шлюхи на обочину. Наконец, дама утолкала свои пожитки и освободила для меня закуток на самом краю телеги.

Офицер отдал мне честь, я помахал ему рукой и только после этого вспомнил, что не узнал имени этого святого человека. Однако радость моя была преждевременна. Я едва удерживался от падения, когда телега подскакивала или кренилась на ухабах, на меня сползал тяжелый кованый сундук, грозивший, в довершение всего, раздавить мою грудную клетку. Да и злобный взгляд французской мегеры не сулил мне ничего хорошего.

Когда мой спаситель скрылся из вида, кокотка елейно спросила, приходилось ли мне бывать в Париже.

– Нет, мадемуазель, но я мечтаю об этом, – отвечал я.

– В таком случае, вам не понять, что вы теряете!

Она выпростала из юбок изящную ножку в зашнурованной ботинке и лягнула меня с такой яростью, что я перелетел через борт повозки.

Лишь по счастливой (или несчастной) случайности я не сломал себе шею и быстро перекатился на обочину, чтобы меня не раздавили следующие экипажи.

– Ужели вас никто не поднял? – удивился капитан.

– Ничуть не бывало. Меня ещё осыпали насмешками за мой плачевный вид. Правда, иные чувствительные дамы бросали мне из экипажей горсти монет, но мне от них было мало толку. Золото нельзя откусить, золотом нельзя укрыться.

– Как переменились французы! – сокрушенно вздохнул капитан.

Он решил пока не сдавать Иона в лагерь военнопленных, где беднягу быстро уморят голодом. В конце концов, его жизни и так оставались считанные дни.

Маргарита выспрашивала Иона, не приходилось ли ему за два месяца встречать в полях хоть одного живого русского. Ион уклонялся от ответа, но наконец признался, что, действительно, был один такой случай. Впрочем, тот русский умер, так сказать, у него на руках и никак не мог быть мужем Маргариты. Он был простой обер-офицер, и его звали Николай.

– Это произошло на первой неделе моих злоключений, – рассказывал

Ион. – Я обустраивал свою берлогу и целыми днями ползал в окрестностях редута в поисках пропитания и полезных вещей. На поле не все ещё умерли; иногда до меня доносились человеческие стоны и лошадиный храп, но я не смел ползти на звуки. Я ещё не воспринимал все живое как пищу и опасался, что раненая лошадь может меня лягнуть, а раненый человек застрелить.

День на пятый мне повезло. Я дополз до околицы разрушенной деревни, где были аккуратными рядами разложены сотни солдатских ранцев и скаток. Русские егеря сняли их перед атакой, но не вернулись. В каждом из ранцев я находил что-нибудь съестное: запас сухарей, ломоть сала в тряпице, кулек зерна или несколько картофелин. Я нашел даже щепотку соли, что было для меня дороже целой россыпи алмазов.

Из вещей я отложил себе три новые шинели, горсть кремней, набор иголок, нитки и лоскут кожи на чехлы для моих культей и локтей, содранных постоянным ползаньем.