Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор - Валентин Свенцицкий

Мы идем с о. Иваном молча. Я вижу, что он спокоен; но сам не могу отделаться от своеобразного жуткого чувства. О. Иван, видимо, понимает мое состояние. Он идет впереди очень скоро. Нарочно выбирает дорогу, хотя и по грязи, но ближе к скалам. Когда слышно, как осыпаются камни, он подымает голову и идет еще скорее. Я едва поспеваю за ним. Но вот дорога делает поворот, и мы выходим на безопасное место.

Останавливаемся и смотрим назад. На солнце страшная стена камней блестит, как белые зубы, и, несмотря на красоту места, неприятно смотреть на нее.

— Здесь прибежище орлов, — говорит о. Иван, — никто их достать не может.

Всматриваемся: действительно, над самыми высокими уступами медленно кружатся два орла.

— Я всегда вижу их здесь, должно быть, спокон веку живут.

— Пойдемте, о. Иван.

— Пойдемте…

Поворачиваемся, чтобы идти. Картина меняется: вместо страшной скалы перед нами впереди низенький духан.

Это первый наш привал.

V. ПРАВЕДНЫЙ ФИЛИПП

Рис. Реки Кодор после дождей

Ближе к Латам дорога почти все время идет лесом. Густая тень закрывает ее от солнца. Это облегчает путь. Но зато на солнце все давно уже высохло, а здесь грязь непроходимая. Мы сначала выбираем тропинки посуше, потом видим, что это бесполезно, и шлепаем прямо по жидкой грязи.

Всю дорогу до Лат о. Иван рассказывал мне о поселенце Филиппе, у которого нам предстояло ночевать. Рассказы эти, а потом личные впечатления создали передо мной удивительный образ праведного человека. О таких людях никто не знает. И величие их и подвиги их так скромны по внешней форме, так лишены «блеска», что даже те, кто знает о них, вероятно, считает делом обыкновенным, чем-то таким, что иначе и быть не может. И в то же время я уверен, что в них больше глубины и подлинной святости, чем во многих «геройских» подвигах, которыми мы привыкли восхищаться.

Филипп — это какое-то воплощение смирения, терпения и любви. Вот у кого поучиться отношению к жизни всем, кто от первой внешней неудачи подымает на себя руку! Если посмотреть на жизнь его со стороны, кажется, нет в ней никаких сколько-нибудь заманчивых внешних целей. Людям, развращенным мирской сутолокой, жизнь без таких внешних приманок должна казаться совершенно бессмысленной. Но он несет ее, как святыню. Это чувство святости жизни освещает ему все, дает терпение переносить скорби, подсказывает, как нужно относиться к людям, и до того осмысливает и его, и всеобщее бытие, что, я думаю, самый вопрос: «зачем жить?» для Филиппа звучал бы как абсолютная бессмыслица.

Филипп долгие годы бедствовал страшно. Теперь немного поправляется, но все же живет не богаче бедного крестьянина нашей средней полосы.

Он уже пожилой, с проседью. У него большая семья. Сейчас при нем жена и четверо детей. Одна дочь замужем, две дочери монахини.

Несмотря на бедность, дом Филиппа в Латах считается «странноприимным». Пустынники, прохожие, русские, турки, мингрелы — все заходят к нему ночевать. И никогда никому не отказал он в приюте, никогда никого не отпустил без куска хлеба. И делает это Филипп совершенно просто. Вовсе не потому, что «долг» велит, а просто потому, что иначе и быть не может. Человеку надо ночевать и надо есть, — Филипп дает ему и то и другое.

Должно быть, всех праведников испытует Бог! И Филиппу посылает испытания, одно тяжелее другого. Чуть скопит немного денег, купит лошадь — украдут. Купит корову — украдут. Быка — украдут. За два, за три последних года у него украли трех лошадей, двух коров и быка. Для бедного поселенца это полное разорение! Ни у кого в Латах не случалось такого несчастия. Филиппу точно нарочно посылается. Но Филипп терпит так же просто, как и отдает последний кусок хлеба.

Только раз впал в отчаяние, да и то Бог утешил его.

Вот как он сам рассказывал мне об этом.

— Украли у меня корову да телку. Так это было. Ночи стояли темные. Я уж знал, в такия ночи больше всего скотину воруют. Караулил. Привязал и корову и телку на веревку… Дело было под Николу… Заснул я с вечера. Только вдруг слышу: залаяли собаки. Бегу прямо туда, где коровы привязаны. Схватил в темноте за веревку — обрезана! За другую — обрезана! Увели!.. Нет ни коровы, ни телки. Заплакал я тут. Положил три земных поклона и говорю: «Никола Милостивый, если ты меня не жалеешь, хоть детей-то моих пожалей»!.. Пошел на деревню. Разбудил всех. Беда, говорю, корову и телку угнали. Бросились мы догонять!.. Недалеко от «Богатской скалы» мост поправляли, — дорогу-то и загородили. Довели они, значит, скотину до этого места, а через загородку провести не могут. Сорвали с духана дверь, положили, чтобы по двери пройти могли, да двери не хватает. Бились они, бились, тут мы их и догнали. Бросились они бежать от нас. В темноте где же поймать. Да и не к чему. Бог с ними! Скотину-то оставили, слава Богу! Домой привел и корову и телку…

Рис. Филипп с семьей около своей хаты

О. Иван рассказывал мне о Филиппе, видимо, не только любя его, но и гордясь им. Когда ему приходилось говорить хорошее о пустынниках, он сейчас же спешил вставить какую-нибудь оговорку, чтобы это хорошее не показалось чем-нибудь особенным. А тут напротив. Он боялся, что я не вполне оценю Филиппа, и всячески старался дать мне почувствовать за внешней простотой и обыденностью фактов их внутреннее значение.

— Господь видит таких людей, — сказал он, — спаси Господи!

Латы — это небольшое смешанное поселение: тут есть и русские, и туземцы, и поляки. Оно не похоже на наши деревни. Каждый поселенец отгородил себе участок, поставил дом, рассадил сад, остальное разработал под кукурузу, картофель, фасоль, и живет «фермером».

Дома не жмутся друг к другу, как в наших деревнях, а отстоят на несколько сот сажен. «Участок» Филиппа третий или четвертый с краю.

Рис. Хата в саду

Филипп оказался дома.

Я уже так ясно представлял его себе, что теперь встретил, как давно знакомого. Наружность его очень подходит ко всем рассказам о нем. Простое русское лицо. Бородка с проседью. Услужливый, но без торопливости, и весь какой-то тихий: тихие движения, тихий голос, спокойное, тихое лицо.

Он взял вещи и повел меня в сад, в соседнюю хату своего зятя.

Зять с женой живет где-то в Сухуме. О. Иван остался у Филиппа; таким образом, все это помещение было предоставлено мне.

Рис. Пасека

Покуда я раздевался, Филипп принес таз с водой, подошел ко мне, встал на колени, и не успел я сообразить, в чем дело, как он принялся мыть мои ноги.

— Что вы, что вы… я сам!..

— Самому же неловко? — удивился он.

— Нет, нет, очень даже ловко. Пожалуйста, не надо. Я с трудом уговорил отдать мне мыло. Он только головой покачивал, глядя на грязь, комьями отстающую от ног.

— А смениться есть чем? — спросил он.

— Белье есть, а вот брюк запасных нет. Филипп молча стал рыться за занавеской и через несколько минут вынес оттуда теплые фланелевые брюки, и очень доволен был, когда я облекся в них. Брюки какой-то особенной конструкции: без карманов, без пуговиц и коротенькие по колена. Должно быть, я очень хорош был в них, потому что на спокойном лице Филиппа вдруг неожиданно засветилась лукавая улыбка.

— Хорош? — спросил я.

— Ничего! — ответил Филипп.

Мы вышли на балкон, приделанный с двух сторон хаты, и Филипп показал мне свое хозяйство. Большая часть участка разделена под кукурузу, немного плодовых деревьев. Ровный нескошенный луг. За хатой пасека. Такие пасеки есть у каждого поселенца без исключения.

Ульи строены совершенно иначе, чем в наших местах, разумеется, не рамочные, а пеньки. Но эти пеньки не стоят стоймя, а положены набок, на жерди, плотно один к другому, сверху закрыты дранкой, на которую навалены камни. Издали пасека имеет вид сложеных в один ряд дров… Мед темный, горьковатый, по преимуществу с каштановых цветов.

О. Иван зовет пить чай.

Внизу, около хаты Филиппа, под деревом стоит стол. Это, собственно, не стол, а длинная широкая доска, покрытая скатертью. Один конец доски лежит на пне, другой на бревнах. Но Филипп поставил на этот оригинальный стол все, что у него есть: мед в чашке, непочатую баночку с вишневым вареньем, кукурузовый хлеб и даже бутылочку с наливкой. О. Иван не пьет. А мы с Филиппом чокаемся и пьем из громадных граненых рюмок. После этой «рюмки» рот мой долго не закрывается, и я не могу произнести ни слова. Не мигая, смотрю я на Филиппа: он ничего себе, только головой трясет и обтирает губы… Очевидно, наливка — сплошной спирт, но какой-то особенный, сильно отдающий сивушным маслом.

Рис. Река Кодор близ Лат