Нежности кладь - Поль Моран

А вечером обе команды вновь сошлись на дружеский матч-попойку в «Трокадеро», после чего, набившись в три такси и горланя, мы стали переезжать из одного мюзик-холла в другой: сперва в «Ампир», где военные кличи были поддержаны посетителями, затем в «Оксфорд», где выступал французский кордебалет и сама обстановка располагала к развязности, а после в Челси-Палас, где дело дошло до драки и потребовалось вмешательство полиции, и так до тех пор, пока не пробило полночь и Лондон не превратился в некое раскаленное, сотрясаемое всевозможными удовольствиями пространство, по которому с грохотом выдвигаемых ящиков разъезжали оклеенные рекламой омнибусы, дома кренились, как наши несминаемые манишки, а уличные гармоники омывали наши души. Когда Темза перестала отражать электрические огни мюзик-холла «Савой», настал черед подпольных клубов — этих тайных ночных бутонов — «Бум-бум», «Лотос», «Гавайи», где портье-калека, завидев нас, приоткрывал розовую портьеру, и галицийский еврей с унылым лицом охряного цвета, во фраке с пуговицами из сердолика, продавал нам талоны, по которым допускали в погребок. Так прошла эта ночь.

После массажа я отправился к Дельфине.

На обочине пыльной туманности, освещаемой золотыми электрическими лучами, прорезаемой криками и свистками, которую представляет собой Лейчестер-сквер, расположились рядком три особняка с фасадами из светлого кирпича — это французский монастырь; над аркой портала часовни красуется надпись на французском; «Радушные жены». В соседней двери, ведущей в монастырь, проделано окошко, сквозь решетку которого виднеется глаз монастырской привратницы в чепце подозрительной чистоты.

Гостиная монастыря напоминает отель средней руки: на паркете перед стульями, обтянутыми зеленым репсом, дремлют плетеные кувшинки.

Вошла Дельфина: в трауре, белый креп наколки подчеркивает овал лица. Мы не виделись пять лет. Обнялись.

— Ваши щеки не такие жесткие, как раньше, — проговорил я с чувством.

Ее лицо, как фарфоровая чашка: такое же гладкое, бледное, обтекаемое с двумя прорезями для черных и влажных глаз; но вот рот, обмякший, с опустившимися уголками, с рядом ровных зубов и словно уставший, показался мне незнакомым. Единственный выступ на маске лица — нос: ноздри стали чуть шире и уже не укладываются в его тонкую, с горбинкой, узкую до прозрачности линию. Изменился и взгляд, потерявший былую выразительность и уверенность. Свидевшись снова после стольких лет, мы ничуть не обрадовались друг другу.

— Я не собираюсь стать монахиней, — смеясь, проговорила она. — Я нуждаюсь в покое, мне порекомендовали этот монастырь, и он мне подходит. — И добавила: — В минуты несчастья Бог подстраивает нам ловушки, чтобы наказать нас.

Я заглянул в ее келью, столь же скудно обставленную, как и унылые меблирашки. Стены, оклеенные старинной рождественской бумагой, голубой с золотыми звездами, ландыш в потрескавшемся тазу для умывания. Дельфина собиралась к вечерне; я согласился сопровождать ее.

Сквозь узкое окно виднелась часть площади, перерезанной телефонными кабелями, на которых держалось слепое небо. Восточные купола «Альгамбры», ресторан «Кавур» с царящим в нем запустением и следами кьянти на скатертях вносили южную нотку в воскресную картину.

На улице она взяла меня под руку, и я почувствовал, как воскресает наша старая дружба.

— Хорошо, что я здесь, — начала она. — Англичане — потешные дети с руками в веснушках, пускающие слезу при виде белки или душистого горошка. Словоохотливы, как южане, страдают от нервов и лишены всякой сопротивляемости к эмоциям, когда те на них сваливаются. И все похожи на мою учительницу из Тура, мисс Мейбл, важную и растерянную одновременно. У нее были часы с миниатюрой фривольного содержания, которым она и обязана своим успехом у нас. Когда мой муж еще только ухаживал за мной, она была убеждена, что он влюблен в нее. А вы не были знакомы с моим мужем? Он был похож на Мишеля Строгова в первом акте, когда на нем его красивая форма, и он такой бровастый, а еще на тенора, которого я слушала в «Эрнани». Вот почему, увидев его впервые, я обернулась. Два месяца он ходил за мной по пятам. Писал письма то на красной, то на сиреневой бумаге. Я была в восторге. Он сделал мне предложение. Я решила отказать ему. Но, как-то оставшись с ним наедине, совершенно потерялась, сдалась, и через две недели мы поженились. Вам известно, при каких обстоятельствах он был убит вскоре после этого под Одессой. Я его не забыла: добрый, неугомонный и сумасшедший, как все русские. Если я не права, он — в слезы и просит прощения, грозя застрелиться. Я была бы очень счастлива с ним.

Дельфина рассказывает мне, каково быть вдовой. Это как долгое бесплодное бодрствование, во время которого она пытается раздуть в себе искру надежды.

— Оставить меня одну и составить мне компанию — две самые худшие услуги, которые можно мне оказать.

Из Тура она переехала в Париж, душевный разлад не проходил, она побывала во многих кругах общества в погоне за тем, что называла «системой жизни» или «системой, чтобы уцелеть». И не нашла ничего, кроме кратковременных передышек, деля свое время между серыми личностями, напичканными всякими умными бреднями, и типами с полной атрофией воли и ума из-за ужасающего пристрастия к удовольствиям. Затем и вовсе отказалась от их общества посредничества.

Дельфина была все так же отважна, как и прежде, но я догадывался, как тяжело ей дается сопротивление и какие муки и колебания стоят за каждым ее словом. Я отвык от общения с молодыми женщинами моего возраста, поскольку последние годы лишь кратко наезжал во Францию для сдачи экзаменов. Все ли они таковы, как Дельфина? Те, что постарше, казались мне всегда безднами преданности: одни были верны долгу, другие, предпочитавшие удовольствия, взваливали на себя не менее тяжелую ношу, но все они не тяготились обязанностями, любя жизнь и не бунтуя против препятствий, встречавшихся на их пути. Дельфина, напротив, не несла свой эгоизм как напасть, она обращалась с ним как с источником жизненных познаний, как с четкой и уважаемой концепцией, пусть и изнуряющей ее. Она с такой убежденностью сознавалась в том, что ей, как и шесть лет назад, недостает душевности, что я удерживался от того, чтобы осуждать ее. Я догадывался, что, так и не обретя понимания смысла жизни, Дельфина примирилась с идеей саморазрушения, что, конечно, придавало ей в моих глазах некое величие.

Вот мы и в соборе Вестминстерского аббатства, находящегося на некотором расстоянии от волнующего пути, связывающего вокзал Виктории с Темзой, с его колониальными конторами; тут святая святых новой католической веры, вылившейся на англиканские газоны в конце прошлого столетия. Великие британские кардиналы Манинг и Воган пожелали возвести это свидетельство веры и безукоризненного вкуса, благодаря чему молитва стала бы возможной и в современных стенах. И впрямь вид этих голых стен (правда, Дельфина и тут отыскала повод для беспокойства, указав на отметку, до которой поднимается вода во время наводнения) с их кирпичной кладкой, облицовкой понизу ценными породами мрамора и идущим поверху мозаичным фризом внушал благоговейную радость.

Перед опоясанным лучами бледного солнца алтарем чуть ли не во всю апсиду был водружен гигантский византийский крест. Пахнущий ладаном полумрак вперемешку с проникшим с улицы туманом заволакивал своды с крохотными оконцами. Собор украшали светильники, напоминающие сложные восточные прически, — скрещенье железных обручей со свисающими на цепях лампами; само здание было массивным, похожим на вокзал или римский акведук. В часовне святых даров шла вечерняя служба: звуки органа повисали в воздухе, образуя грандиозные архитектурные конструкции. Служба собрала нескольких прихожан, в том числе двух кормилиц, дельца из Сити, стоящего на коленях перед своим цилиндром, инвалида войны в красном мундире из приюта в Челси, офицера индийского корпуса в тюрбане; служили три священника, в воздухе была разлита благостность. Дельфина молчала, уткнувшись лицом в ладони. Затем обернулась ко мне, дотронулась до моего локтя; взгляд ее был затуманен.

— Ну почему я такая плохая? Почему меня тянет ко всему дурному? — вырвалось у нее. И добавила, улыбнувшись тому, что выдала свои мысли: — Вы еще слишком молоды, чтобы понять это.

Затем она повела меня к боковым часовням, где обнаружился все тот же вкус к строгости и умеренности. Мы миновали часовню Святого Патрика, облицованную ирландским мрамором, с алтарем, инкрустированным перламутром, изображающим цветы клевера.

Начиная отсюда, пол и стены собора были украшены камнями со всего мира — нумидийскими, фессалийскими, норвежскими, и в убранстве появилась некая торгашеская роскошь. Черно-белый алтарь — ни дать ни взять ванная какой-нибудь актрисы — был подарен заморскими банкирами и казался специально предназначенным для проявления набожности южно-американского толка. На первой ступеньке алтаря на коленях стояла женщина, укутанная в широкую, ложащуюся складками пелерину с капюшоном и рукавами реглан. Я нагнулся, из-под капюшона на меня взглянуло размалеванное лицо маленькой девочки с седыми вьющимися волосами. Она перебирала четки, на указательном пальце красовался большой изумруд. Только я собрался привлечь внимание Дельфины к этой странной посетительнице, словно явившейся из времен инков, как дама с детским лицом обернулась и, узнав мою спутницу, приветствовала ее низким голосом; несколько произнесенных ею слов прозвучали сбивчиво и невнятно.