Время грозы - Юрий Райн

раскисать, надо думать, как выбираться отсюда. Но это — завтра. Даже послезавтра, потому что завтра он украдет велосипед и сгоняет все-таки в Москву. Не очень понятно, конечно, зачем — ничего он там не найдет, ясное дело. Но — сгоняет. Хотя бы для очистки совести.

В доме напротив осветилось одно из окон второго этажа. Послышалась разудалая музыка, раздался визгливый женский смех. Высокий голос произнес:

— Глянь, Танюшка, кто это там?

— Где?

— Да на лавочке сидит, вон, напротив! Ой, страсти какие! Светится!

— Не ври! Ой! А ведь и правда светится, Господи Иисусе!

— Это у вас, барышни, от шампанского в глазах искрится, — прозвучал сочный ба­ритон. — А ну-ка, иди ко мне, пышка!

Снова захохотали.

Это я свечусь, понял Максим. Он встал и быстро пошел прочь.

Откуда-то издали донесся звон колоколов, а из окна за спиной Максима грянул мощный аккорд, и многоголосый хор загремел: «Боже, царя храни…»

5. Суббота, 18 августа 1984

Где-то была гроза. За Люберцами, может, даже за Раменским. Небо в той стороне озарялось отдаленными сполохами, гром докатывался с большими задержками, на пре­деле слышимости. Спать не мешало, и Людмила спала.

И видела сон, сознавая, что это именно сон, — не было той полной иллюзии реаль­ности, что чаще всего присутствует в снах.

К Людмиле пришел Максим, впервые за весь этот год, прожитый без него. Прожи­тый в состоянии — сначала шока, потом острого горя, потом смятения.

Глядя сейчас на Максима, она вспомнила и ту страшную неделю поисков, и жуткий миг опознания, там, в морге, — услышала тогда вопль свекрови, хотела тоже закричать, но все вдруг померкло, и очнулась уже на койке в обшарпанной палате той же больницы. Вспомнила свою злую обиду на мужа — грибы, лес, воздух, а получилось, что бросил ее, — и мучительный стыд за это чувство.

Вспомнила похороны, и закрытый гроб, и постылые, бессмысленные поминки, превратившиеся в пьянку; и, через две недели, невзрачную урну с пеплом, и нишу в стене колумбария.

Вспомнила, как боялась потерять маленького, чуть не до безумия боялась. Слава богу, все обошлось, Мишенька родился в срок и здоровеньким. Восьмой месяц пошел Михаилу Максимовичу…

За год горе притупилось, стало привычным. Дела, заботы, хлопоты — словом, жизнь. Она ведь молодая еще, и красивая, на нее многие заглядываются, хоть и двое де­тей. Да и ей, если честно, кое-кто по душе…

Надо жить. Вот и Катюшка уже редко о папе заговаривает. А Мишенька и вовсе его не знает…

И — пришел. Молчит, смотрит пристально. Выглядит как-то непривычно — в пест­рой футболке, которой у него никогда не было, синих джинсах; лицо округлилось не­много… щетина на щеках… с сединой…что ж, импозантен… Сидит вполоборота к ней за маленьким столиком, кругом полумрак, на столике, в пятне мягкого света, высокий стакан с чем-то янтарным, пепельница, длинная темно-коричневая сигарета. Фоном — спокойная музыка.

Максим заговорил.

— Здравствуй, любимая. Вот и увиделись. Как же мне этого хотелось!.. Знаешь, Люська, меня ведь тогда молнией не убило. Ну, то есть не совсем убило… Не знаю, как объяснить... Да ладно, не в этом дело… Я тогда ничего не понимал, чуть с ума не сошел. Тяжело пришлось. Да и сейчас не очень-то понимаю, только ведь жить как-то надо…

Кадык судорожно прыгнул вверх-вниз по шее Максима.

— Да, Люсь, надо жить. Нет, ты не думай, я из кожи вон лезу, я хочу вернуться, правда. Я все мозги сломал, чтобы придумать что-нибудь, а мозгов-то не густо — ну что, простой инженер советского розлива… Надо мной тут смеются все, поначалу вообще в лёжку, теперь попривыкли, но все равно… В каждом порядочном городе должен быть свой сумасшедший, вот я для них для всех такой и есть. Ну, не совсем уж для всех… Есть и отзывчивые…

Он на мгновение отвел взгляд, сделал глоток из стакана, затянулся странной своей сигаретой, выдохнул сизую струю дыма.

— Как же мечтал тебя увидеть! — повторил он. — И Катюху, и Мишку — у нас ведь Мишка? Ты, может, взяла бы его на руки, я бы разглядеть попробовал…

Мишка захныкал в кроватке, Людмила, не открывая глаз, поднялась, взяла сына, дала ему грудь.

— Нет, не вижу, — с тоской в голосе проговорил Максим. — Так, пятно какое-то… А знаешь, Люсь, тут гроза. Сильная. А завтра ровно год… ну, с той грозы… Синоптики во­обще ураган обещают, я и подготовился. Вот, смотри, — он показал Людмиле плоскую стеклянную фляжку с бурой жидкостью, ком неопрятной одежды, короткие резиновые са­поги. — В полдень, если и правда ураган, оденусь во все это, пойду на ту поляну, «Плиски» дерну, бутерброд надкушу… Знаешь, как трудно тут «Плиску» достать? Спецзаказом только, через сеть, — это Людмила как-то не поняла, — доставка из Болгарии непосредст­венно… Ну вот, дерну, жевать начну, да и полезу на тот дуб. Я тренировался, теперь уж без всякого кабана заберусь. И буду молнию ждать. Может, и выйдет что…

Он помолчал. Потом, опять отведя глаза, продолжил:

— Только, Люсенька, сердце ноет… И так плохо, и этак хуже нет… Ты умная, доб­рая моя, ты поймешь… Жить-то ведь надо было… А как одному-то?.. Дурак дураком, ни­чего не понимаю, ужас один… А Наталья Васильевна — она женщина хорошая, отзывчи­вая. Она тут единственная меня понять старается. И судьба у нее опять же — мужа поте­ряла семь лет тому назад. В Персии он сгинул, ну, без вести пропал… А потом узнали — ему голову отрезали, представляешь? А она его любила сильно… Ну, вот и пришлись мы друг другу как-то… И капитал у нее есть небольшой, а я, значит, дело ставлю, развиваю… Получается вроде… — Максим, наконец, перевел взгляд на Людмилу. — Нет, ты не сомне­вайся, родная, я завтра изо всех сил стараться буду! Только и Наташу жалко…

Он снова умолк. Вздохнул тяжело, допил из своего стакана, докурил, потушил си­гарету. Взглянул в упор.

— Люсь! А может, у тебя… это… в общем, тоже есть кто? Ты не переживай, я пойму, ты ведь такая… за тобой мужики табунами должны… А жить надо, надо! Если есть кто, ты мне дай понять, ну, хоть моргни, что ли. А то ведь неудобно получиться мо­жет — явлюсь, как дурак, а ты замужем… Ну, дай знак! Нет, не разглядеть… А ты, кстати, Люсенька, если я завтра не вернусь, устраивай свою жизнь, окончательно