Классная дама (СИ) - Брэйн Даниэль

Даже если это поделка, подделка или бижутерия, я смогу хоть что-то выручить за нее. Брошь, по виду из золота, с острыми листочками и шипами, об один из которых я и укололась. Странно, что Софья не сняла со шмотки такую ценность, но, может, в этой клетушке шкаф — самое надежное место?

Я отцепила брошь от декольте платья, явно бального, радостно прикидывая, что и платье можно продать. Шмотки стоили дорого примерно до… годов восьмидесятых двадцатого века. Их даже крали из квартир. Если пересмотреть гардероб Софьи и избавиться от всего лишнего, можно покрыть долг перед домовладелицей, потому что кто знает, какие здесь меры к должникам. И пока я ликовала, кто-то внутри, загнанный моим восторгом в самые дали, встревоженно и истерично вопил: эта брошка принадлежала еще матери, и платье было представлено на каком-то балу… Послушай, девочка, твоя мать бросила тебя в эту вот комнатушку, а балы — забудь про балы!

Не на балу ли эта дуреха подписалась в заговорщицы, и как мне это узнать?..

— И не смей опять реветь, — предупредила я себя, чувствуя, как в носу начинает щекотать, а комната расплываться. — Иначе получишь оплеуху.

Я и мое второе «я», полная моя противоположность. Я расчесала пальцами густые волосы и назло Софье, продолжавшей возмущаться в моем сознании, заплела самую обычную косу. Да, милочка, я в курсе, что ты умеешь крутить башни на голове, но мы переходим в режим аскетизма и экономии. И заткнись.

В самой глубине шкафа я откопала кожаный саквояж. В лучшие времена он был роскошен, им можно было хвастаться, сейчас ему явно требовался покой, и каждое шевеление грозило обратить его в труху. Но выбора у меня не было, и я, стараясь как можно бережнее обращаться с саквояжем, сложила туда то, что, как я считала, могло пригодиться: более-менее приличное белье — не от возможного стыда, а потому, что шить и штопать я не умею, а должна бы; юбки, платье и верхнюю курточку по сезону — только ту, что была на мне вчера, прочее вычурно или я в нем замерзну. Подумав, я завернула в драную рубашку сапожки, размышляя, почему Софья тратилась на платья, но не на обувь.

Ответа не было. За мной никто не шел.

Дом просыпался. За мной никто не шел.

Потянуло теплом — кто-то затопил печь. Я учуяла свежую выпечку — наверное, той найденной монетки не хватит, чтобы хотя бы куснуть. Голод не тетка, и мысль, что обо мне забудут, что я не так и нужна Ветлицкому, меня даже пугала.

Я бесконечно хочу жрать — за кусок хлеба я бы сейчас продала родную мать. Не свою, а Софьи, благо что милая дама фактически продала собственную дочь немногим раньше. Сколько бедной девчонке было лет, когда ее родители озаботились судьбами государства, но не судьбой ребенка, где и как росла эта бедолажка?

Училась в хорошем заведении — предположим, что хорошем, хотя ничем ей это образование не помогло. Ну и кое-что на память от семьи осталось. Как я сказала — продала родную мать? Именно этим я и займусь.

Взяв со стола брошку, я открыла дверь и вышла в коридор. Серый, но чистый, даже вылизанный, домовладелица не просто так деньги берет. Еще в коридоре было намного теплее, чем в моей комнате, так что я прислонилась к стене соседней, натопленной комнаты и принялась ждать, пока кто-нибудь пройдет мимо.

Это оказался мужчина, по виду мелкий чиновник или владелец лавочки, и я выставила вперед руку с брошкой так, чтобы он не смог ее не заметить.

— И вам утро доброе, Софья Ильинична. Что, решили расстаться? — он кивнул на брошку, но интереса она у него не вызвала, как и я сама.

— Я домовладелице деньги должна.

— Так вы ей предложите, — пожал плечами сосед. — Глядишь, и долг покроете, да и еще на пару месяцев хватит, хоть до весны. Тут-то не самое хорошее место для барышни, но вы поймите, Аксинья Прововна вас и держит из уважения к памяти тетушки вашей. Добрая была женщина! И муж ее святой был человек.

Он покачал головой и ушел. Мне показалось, что он на что-то намекнул и по идее пристыдил, но главное, он вскользь дал информацию. Софью воспитывали дядюшка и тетушка, нашлись добрые люди, не бросили сироту при живых родителях, и эти дядюшка и тетушка были связаны с моей нынешней домовладелицей настолько, что она в память о них не гонит меня взашей.

Я сжала брошку в руке и направилась к лестнице. Милости я могу ждать вечно, а если Аксинья скупает дорогостоящие цацки, мне проще самой ей предложить. Я подумала, что стоит вернуться и оставить записку, если за мной приедут от Ветлицкого — я не собираюсь никуда сбегать, мне нужно ненадолго отлучиться, но жандармы о моих намерениях ничего не знают, и лучше их предупредить.

Чушь какая, я бы и сама на подобный трюк не купилась. Записка «я скоро вернусь» не означает, что я так и сделаю.

— Барышня? Софья Ильинична?

Я обернулась на елейный девичий голосок. Вверх, в темноту, уходила деревянная лестница, и на ней стояла кокетливая девица в одежде горничной — или я так подумала потому, что на девице был белый фартук. В руке она держала толстую свечу в крупном подсвечнике.

— К матушке загляните, — попросила она таким тоном, на который обычно стараются не отказывать. Мне даже прислуга указывает — отличное начало. — К Аксинье Прововне.

На ловца и зверь бежит, мрачно подумала я и стала подниматься, прихватив юбку. Заодно я успела сообразить, чем меня так раздражала старая школьная форма: фартуком. Не ученица, а горничная, а мальчики одеты в нечто полумилитаристское, кто придумал такое дерьмо для детей?

— Барышня, поспешите, — горничная была сама вежливость, но я видела, как ей хочется приложить меня подсвечником для ускорения. — А то матушка на фабрику уедет.

Она подсвечивала мне ступеньки, чтобы я не запнулась, я же думала — это так быстро разносятся слухи, или кто-то уже заприметил брошку, или Аксинья с чего-то решила, что я смогла разжиться деньгами и теперь нужно содрать с меня долг и… Что?

Я споткнулась о ступеньку. Это не мои мысли — иждивенки Софьи. Горничная хихикнула и распахнула передо мной дверь.

Вероятно, дом, в котором я жила и который видела вчера только с одной стороны, был пристройкой, а может, и типичным доходным домом — каморки жильцов с одной стороны, хоромы хозяев с противоположной. Я сделала шаг и оказалась в богатом раю. Канарейки в золоченых клетках чирикнули мне что-то вроде «доброе утро». Рояль, кресла, ковры…

— Вот сюда, — проворчала горничная, запирая за мной дверь на лестницу, — матушка чай попивать изволят.

Я и сама уже шла на запах выпечки с корицей и медом, теплого молока, кофе, омлета. Еда — боже мой, еда! Горничную утомила моя медлительность, и в столовую, где изволила вкушать яства моя благодетельница, я влетела чуть ли не от пинка.

На мое лицо наползала странная гримаса, и я старалась ее стереть. Какого черта, мне совершенно плевать, что вокруг «вульгарная безвкусица» — мне здесь не жить, не мое дело, главное это еда и милая барышня, которая, возможно, поделится со мной, пока ее мать не пришла. Или наоборот, Аксинья уже уехала, и мне легче будет договориться с молоденькой девушкой, чем с прожженой, хваткой домовладелицей.

Я вежливо кивнула, девушка довольно дружелюбно указала мне на витой стул возле стола:

— Садись, сестра.

Потрясающе. На деревянных ногах я прошла к столу, отодвинула стул и села. Почему сестра? Она монашка или я монашка? Что ни миг, то новости.

— Не побрезгуй пищей простой, купеческой, — продолжала девушка, видя, как у меня разве что не слюнки текут. Я догадалась, что она издевается, но хотела узнать причину. К черту обиды, когда жизнь стоит на кону. — Вот Матрешка тебя наконец и поймала, а то долго ли за тобой околоточного послать?

В горле пересохло, и хотя я протянула руку за горячим калачом, поняла, что в прямом смысле кусок застрянет в горле. Я разжала пальцы и положила на стол брошку, внимательно следя за реакцией девушки.

— Продать решила? — улыбнулась та. — Добро. Беру. В счет сорока семи целковых.

Сказано так, что скакать от счастья преждевременно. Я раздумывала, торговаться с ней насчет следующих месяцев или не стоит — тот сосед-доброхот мог и не знать всей суммы долга.