Кружевница - Паскаль Лэне

Когда хозяйскому сыну с вороватым взглядом надоедало рушить гумно, он скрывался в зарослях кустов, окружавших участок. Или с наслаждением принимался мучить молодую немецкую овчарку, которой предстояло охранять дом. Начиналось все с легких шлепков, в ответ на что собака, изворачиваясь как могла, старалась укусить своего мучителя за руку. А кончалось обычно весьма чувствительными ударами в живот. Кроме того, мальчишка запоем читал комиксы — на обложках были изображены молодчики со зверскими физиономиями, в касках, вооруженные до зубов, причем запечатлены они были художником в самый кровавый момент схватки с противником. Комиксы валялись по всему дому и даже на лужайке. Помм из любопытства полистала их и от души посмеялась над свирепыми рожами, которые смотрели на нее со страниц.

Хозяйский сын это заметил, так как исподтишка следил за девушкой, не пожелавшей раздеться. Он примостился в траве, рядом с Помм. И сказал, шаря глазами по ее груди, что если она хочет, он может показать ей всю свою коллекцию комиксов. Помм немножко сердилась на себя за то, что не может победить отвращение к этому мускулистому сосунку. И пошла за ним в его комнату. На полу и на стенах — страшноватое скопление режущих и тупых предметов (как обычно говорят потом криминалисты), а также огнестрельного оружия. На этажерке Помм увидела чучела разных мелких животных, которых, хвастливо заявил парень, убил он сам.

Через несколько минут Помм решила, что посещение морга можно считать оконченным, но хозяйский сын, видимо, смотрел на дело иначе. Во всяком случае, его сильный розовый торс внезапно возник между Помм и дверью. Ситуация становилась весьма деликатной.

К счастью, тут явилась Марилен.

— Что это вы здесь вдвоем замышляете? — нарочито громко спросила она. И прошептала Помм: —Ты что, не видишь? Он же сейчас на тебя прыгнет!

Помм стремглав сбежала по лестнице, за нею — Марилен, за ними — хозяйский сын, на сей раз красный как рак.

Вечером, в спальне, Марилен смеясь сказала Помм:

— Ну вот, ты и одержала первую победу!

А Помм ответила, что никогда больше не приедет в этот дом.

Помм пошла за мороженым. Вернулась она почти бегом, так как мороженое уже текло у нее по пальцам. Целых пять минут в парикмахерской шел пир. В нем принимали участие кассирша, Жан-Пьер (дряхлые обладательницы сумок из крокодиловой кожи звонили за неделю, чтобы причесаться у него!), ну и, конечно, Марилен с Помм.

Жан-Пьер совсем забыл об очередной важной гусыне, сидевшей под колпаком в углу парикмахерской. Она еще слегка шевелилась. Вообще же почти все клиентки Жан-Пьера либо уже отбыли на Канарские острова, либо летели туда. Кроме тех, кто предпочел отправиться пароходом.

Помм подмела крошки вафель и остатки не улетевших на Канарские острова волос. Марилен уселась в откидывающееся кресло и принялась подпиливать ногти. Жан-Пьер читал «Экип» и что-то насвистывал. Кассирша, страшно толстая и, вероятно, потевшая уже в раннем детстве, читала гороскопы в «Жур де Франс». Всем было жарко и лень прикрикнуть на нее, когда она приставала с очередным вопросом:

— Слушай, ты кто?

— Бык, — ответила Помм, машинально продолжая водить щеткой по плинтусам.

— Тут сказано, чтобы ты следила за своим весом.

— Верно, ты ешь слишком много пирожных, — слабым голосом поддакнула Марилен.

В это время на ферме мальчишка-сосунок, которого на целую неделю оставили в одиночестве, неотступно думал о двух расстегнутых пуговицах на груди Помм. А в Париже, в лифте, жена его отца (иными словами, его мачеха) торопливо натягивала колготки (она решила было не надевать их в такую жару).

В Сюрене (если только это было не в Аньере) мать Помм объявила своим хозяевам, что «камамбер» до вечера не протянет. Да и за «бри» тоже нельзя ручаться. Так же как и за «пон-л'эвек[6]». (Ваше величество, но это же революция!) И мать Помм ждала неминуемой катастрофы со смешанным чувством бессилия и вины: даже если ты тут ни при чем, все равно неприятно, когда при тебе такое происходит.

В вагоне метро, мчавшемся между «Одеоном» и «Шатле», сидел огромный, апоплексического склада человек, — тело его бесформенной массой растекалось по скамье, ворот рубашки был расстегнут, скрученный жгутом пиджак лежал на коленях. Он тупо смотрел на парня, который его не замечал, потому что в ту минуту был целиком поглощен созерцанием ног девицы в мини-юбке, смотревшей на другого парня в надежде, что тот взглянет, наконец, на нее. А тот, в свою очередь, невидящими глазами смотрел на толстяка.

А толстяка собственное тело душило, как смирительная рубашка. И он чувствовал себя бесконечно одиноким, как бы замурованным в своей безобразной толщине.

Все с большей силой охватывало его смутное желание исчезнуть, испариться на станции «Сен-Мишель», где только что остановился поезд, и так же безвозвратно исчезнуть с парижских улиц и из своей квартиры, за которую он вот уже три месяца не платил. Но он продолжал сидеть, страдая от жары, немногим, впрочем, больше обычного. Он прикидывал, сколько недель еще протянет эта зловонная глыба мяса, с которой скоро ему предстоит расстаться. Хозяйка даже спустит воду в уборной после того, как он отдаст концы. Итак, он продолжал сидеть, хотя должен был бы выйти на станции «Шатле», ибо здесь, рядом, его дом. Правда, последних три месяца можно считать, что у него уже нет дома. Вот он и остался в вагоне. И подумал, что небо на улице сегодня такое же кафельно-белое и безжалостное к гипертоникам, как потолок на станции метро.

И еще толстяк подумал, что его больше ни с кем ничто не связывает. В какой-то момент надо было ему исчезнуть — сейчас или, быть может, раньше, — он так и не осознал когда. Все, что он видел перед собой — афиши, будка дежурного по станции, — теперь проносилось мимо со все возрастающей быстротой. И ему не удавалось явственно что-либо разглядеть. Проносились люди, сидевшие на перроне, названия станций: «Страсбур-Сен-Дени», «Барбес-Рошешуар». Он уже знал, что после «Клиньянкура» станции больше не будет. Будет лишь черная дыра, которая может оказаться бездонной.

В тумане перед ним всплыло лицо жены и дочки, которых он бросил, сам не зная почему. Возможно, Помм и была его дочкой. А возможно, другая, не она. Так ли это важно? Проносившиеся перед его глазами воспоминания, слова, имена, рекламы: «Тригано», «Банания», «Б. Н. П.», «Артюр Мартен» — тускнели, гасли, а ему было все равно.

А в зту минуту Помм подметала пол, Марилен подпиливала ногти, Жан-Пьер что-то насвистывал. Или, может быть, это Жан-Пьер подпиливал ногти, а кассирша подметала пол. Марилен же читала вслух гороскоп для всех присутствующих, а Помм насвистывала арию Керубино: «Voi che sapete...[7]». И никто не думал о толстяке, который вот-вот умрет.

Но не будем удаляться от нашего повествования, а оно как раз подошло к тому моменту, когда Нейл Армстронг ступил на Луну.

Марилен поставила телевизор на кровать. Помм лежала рядом. Изображение было очень плохое, но это не имело значения, так как Марилен с Помм давно уже спали.

На следующее утро, за завтраком, Марилен спросила Помм:

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я ехала сегодня одна?

— К твоим друзьям?

— К нашим друзьям, — чарующе-ласково проворковала Марилен (во всяком случае, она считала, что голос ее звучал чарующе-ласково). — Они, знаешь ли, теперь любят тебя не меньше, чем меня: они считают, что ты — очень хорошенькая и презабавная. «Они» сказали мне это вчера по телефону.

— Вы говорили обо мне по телефону? — И Помм почувствовала, как сердце ее наполняется нежностью к Марилен и к той, другой женщине: ведь они говорили о ней по телефону.

Помм глубоко вздохнула, потом вздохнула еще раз, а вместе с ней, в порыве эмоций, вздыхали стоявшие на подносе у нее на животе чашки, горшочек с вареньем, чайник. Огромное облако счастья окутало Помм и застлало глаза ее слезами, тогда как Марилен, ничего не понимая, в изумлении смотрела на нее.

— Да что это с тобой? Я сказала что-нибудь не так?

А Помм, вся в мыслях о своем двойнике, чье имя звучало по телефону, не знала, что и ответить. Перед ней вдруг открылась дорога в мир, о котором она и мечтать не смела, — мир, где Помм могла стать темой беседы. Скромную девушку покорил звук собственного имени, повторенного в пространстве, — окружающие словно бы превратились в зеркала, которые отражали ее образ, поразивший Помм до глубины души. И то, что другому, любому другому кажется совершенно естественным, когда за него волнуются, про него пишут и тем как бы расширяют рамки его существования, Помм представлялось чудом. Конечно, достаточно ей было бы как следует подумать, чтобы перестать удивляться. Но над такими вещами Помм никогда не задумывалась.

И вдруг у нее вырвалось:

— Ох, Марилен, я так тебя люблю! — И, покраснев, она добавила: — Всех вас люблю.

Марилен поняла, что тут нельзя не расчувствоваться, и в порыве великодушия проговорила: