Крестовые сёстры - Алексей Ремизов

Занимает Адония Ивойловна крайнюю комнату: как войдешь, направо из прихожей ее комната. Целый день дома, на улицу не выходит: и тяжко ей с лестницы спускаться - нога подвертывается, и одышка берет обратно лезть, и боится трамваев.

И только одно развлечение в кухне,- в кухню к Акумовне прогуляться, о кушаньях поговорить.

Адония Ивойловна покушать любит.

Комнаты все подряд. Крайняя к кухне - Маракулина. И Петру Алексеевичу слышно, как по утрам заказывается обед.

Адония Ивойловна любит особенно рыбные кушанья. И с каким душу выворачивающим вкусом наставляет она Акумовну о стерлядях - ухе стерляжьей.

- Ты, Ульянушка,- говорит она Акумовне, говорит, словно бы слезы глотает,- ты наперво, Ульянушка, окуней вывари до изнеможения, а затем класть стерлядь, вкусная уха выйдет.

И правильно, вкусная варилась уха, душевыворачивающий стерляжий сладкий дух развари-вающейся жирной стерляди переполнял и кухню и все четыре комнаты, и едва уж сидит, еле дождется Маракулин счастливейшего часа - блаженнейшей минуты идти в столовую на Забалканский.

Адония Ивойловна покушать умела.

Зиму сиднем сидит, усидчивая, по двору ее не иначе, как кузницею звали за эту усидчи-вость, но чуть весна - и уж нет ее в Петербурге: целое лето разъезжает с места на место по святым местам.

Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков.

Была она и у безумствующего старца под Кишиневом, страшные его рассказы слушала о Страшном суде и о муках над грешниками, и такие страшные - в неуме расходились богомо-льцы и беснованию предавались, а иные тут же на месте от страха адских мук помирали - такие страшные рассказы.

Была она и на Урале у Макария, на птичнике живет старец, за птицею ходит, с птицею разговаривает, и весь скот старцу повинуется: станет старец на закате солнца молиться и скот станет - повернет рогатые, бородатые головы да в ту же сторону, куда старец молится, и стоит, не переступнет, гремком не гремнет и бубенцом не звякнет.

Была она и в Верхотурье у Федотушки Кабакова, молитвою вызывающего глас с небеси.

Была и у того самого старца, который старец прикоснется к тебе и прикосновением своим ангельскую чистоту сообщит - возведет в райское состояние.

Была и у китаевского пророка: свой язык дает старец сосать, высунет тебе, пососешь и освятишься - благодать получишь. И у многих других старцев побывала она на своем веку: и в Богодуховском - нечистых духов, соитием плоть умерщвляя, изгоняет старец, и у Босого - Ивановского старца, и у Дамиана старца, и у Фоки Скопинского, на огненном костре сжегше-гося.

Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков. И век бы ей слушать непонятные их разговоры, и притчи их, и слова их, и молиться бы в их кельях, где лампады сами собою зажигаются, как свеча иерусалимская.

Но горе ее: не говорят они с нею, ей одной на особицу ничего не говорят. Или летами стара она, или уж от умиления слов пророческих не слышит, или не дано ей услышать?

И только одна сестрица Параша сказала:

- Корабли пойдут, много кораблей - далеко! И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, Адония Ивойловна повторяет:

- Корабли, корабли! - а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.

Сходство у Адонии Ивойловны с тюленем прямо поразительное - вылитый мурманский тюлень.

Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков, и есть у ней еще страсть такая непреоборимая: море - любит она море.

Все русские моря она объездила и на Мурмане по Ледовитому океану плавала, где кит живет, и, наконец, видела Средиземное море.

И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, вспоминает она и Белое - свою родину, и Черное - теплое, и изумрудное море Средиземное, а вспоминая море, повторяет пророческие Парашины единственные слова:

- Корабли, корабли! - а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.

По ночам Адонию Ивойловну сны одолевают. Пестрые снятся ей сны.

Ей снится ее родина, родные реки - Онега-река, Двина-река, Пинега-река, Мезень-река, Печора-река и тяжелая парча старорусских нарядов, белый жемчуг и розовый лапландский, киты, тюлени, лопари, самоеды, сказки и старины, долгие зимние ночи и полунощное солнце, Соловки и хороводы.

Ей снятся холмогорские комолые коровы, целое стадо, и глаза у коров человечьи, и они будто ластятся к ней спинами, а потом выходит корова, подает ногу, как руку, говорит:

"Адония Ивойловна, учи меня говорить!"

А за нею другая выходит, и так за коровой корова, и каждая ногу подает, как руку, и все об одном просят:

"Адония Ивойловна, учи меня говорить!"

Ей снятся скорпии-хамелеоны и все будто во фраках, по стенам расселись, извивают хвост, то изумрудный, то багряный, как студеный закат, и только смотрят на нее, и уж вся стена в скорпиях-хамелеонах, везде они, и на иконах и за иконами, и один хвост, как тысяча малых хвостов, машет ей, манит то изумрудный, то багряный, как студеный закат.

А то глупость приснится: будто ест она ватрушку и, сколько ни ест, все не сыта, и ватрушка не убывает.

Всякий день Акумовна сны толкует, а по вечерам за чаем на картах гадает. Акумовна может гадать и на вербе и на каретных свечах, а в зимнее время по узору на стекле - на цветах мороз-ных, но всего вернее она на картах гадает.

Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем, стучит вода по камням. Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.

В крайней комнате - в душной комнате у Адонии Ивойловны поет самовар не выживает, он полон и горяч, пар выбивается, певун, заиграл игрою. Поет самовар на все комнаты.

Акумовны нет в кухне, Акумовна с картами у Адонии Ивойловны, Акумовна гадает. Самовар гаснет, и пение его тише, и голос Акумовны глуше:

- Для дома.

- Для сердца.

- Что будет.

- Чем кончится.

- Чем успокоится.

- Чем удивит.

- Всю правду скажите со всем сердцем чистым.

- Что будет, то и сбудется.

А карта, должно быть, выходит нечистая, все неважная, все темная.

Плачет Адония Ивойловна. Да и как ей не плакать? Похоронили мужа ее на Смоленском кладбище, а она хотела положить его в Невской лавре: родственники настояли, не послушали ее. Он ко всем добрый был, помогал много, а они его не любили. Она одна любила его, и ее не послушали. А на кладбище земля под ним уходит, обваливается земля.

И опять голос Акумовны, но еще глуше:

- Для дома.

- Для сердца.

- Что будет.

- Чем кончится.

- Чем успокоится.

- Чем удивит

- Всю правду скажите со всем сердцем чистым.

- Что будет, то и сбудется.

А карта все та же. И те же слезы. Плачет Адония Ивойловна: она одна любила, и ее не послушали, уходит земля под ним, обваливается земля.

- Обвиноватить никого нельзя! - говорит вдруг Акумовна.

Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем стучит вода по камням. Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.

В крайней комнате - в душной комнате у Адонии Ивойловны три неугасимые лампадки Адония Ивойловна долго молится.

И в кухне - в насыщенной живучим стерляжьим духом и сушеным грибом кухне у Акумовны три неугасимые лампадки.

Акумовна долго молится.

- Корабли, корабли! - доносится ночью голос сквозь слезливый храп.

А ему отвечает другой с другого конца голос:

- Обвиноватить никого нельзя!

И третий слышится, третий идет через стенку от артистов:

- Надо от всего отряхнуться.

И ежится, сжимается весь притихнувший, насторожившийся невеселый Маракулин и твердит себе все одно и то же и напрасно: непокорливый, он больше не может не думать, он больше не может не слышать своих мыслей, и всякий мир далек от него.

* * *

Божественная Акумовна - по паспорту тридцати двух лет, девица, но по собственным уверениям ее, хотя и без всяких уверений ясно, ей не тридцать два, а верных пятьдесят. Она псковская, или псковитянка, как величают ее артисты, к которым частенько она забегает на картах погадать, а Сергею Александровичу готова хоть и целый день гадать, да и рабыня Кузьмовна, напоминающая не то флюндру какую, не то мороженую курицу с Сенной, вроде кумы ей.

Акумовна маленькая, черненькая, лицо очень смуглое - жук, а улыбается и поглядывает как-то по-юродивому не прямо, а из стороны, голову немножко набок, и кроткая - никогда ни на кого не осердится. И быстрая, но не столько бегает, сколько на месте топчется, и только кажется, что она бегает. И проворная, так вот сейчас и все сделает, а случится послать да чтобы поскорее, знай, пропало дело, не дождешься! Пятый этаж, ноги старые, сбежать-то на улицу сбежит, а на лестницу подняться - оступается. Нога и готова бежать, рада бы Акумовна поскорее, а сил уже нет, и только топчется.