Журнал «Если» 2010 № 3 - Наталья Резанова

— Не вижу ничего смешного. Вскрытие также может принести полезный результат. Впрочем, оно будет в любом случае.

Женщину оставили в палатке, а палатка стояла на отшибе, в стороне от лагеря, между песчаными дюнами. У входа бдил часовой. Его тут поставили не столь из опасения, что дикарка сбежит, сколь для порядка. Солдаты на марше, баб давно не видели, могут и на такую польститься — так сказал капитан. А что ножик у нее прицеплен, так огреют по голове прикладом — и всех делов.

Но, видно, страх перед жителями Заречья оказался сильнее, никто сюда не сунулся, даже из любопытства. Между тем близился вечер, с реки наползал проклятый сырой туман, а со стороны лагеря — дивный запах полевой кухни. Дикарке поесть никто не приносил, отказалась — и шут с ней. Может, ей было запрещено вкушать пищу чужаков, может, на той стороне считали ее ядом, а может, она просто не чувствовала голода. А вот о часовом никак нельзя было этого сказать. А сменить его не спешили, и жратвой снабдить не озаботились. Поэтому по прошествии нескольких часов, обоняя кашу с похлебкой и чувствуя, как брюхо прилипает к спине, часовой решил, что беды не будет, если он бегом домчит до кашевара.

Определенно, пребывание дикой женщины в лагере разлагающе действовало на дисциплину, хотя и не в том смысле, в каком предполагал капитан.

Тогда лейтенант и вошел в палатку. Он предполагал проникнуть туда, разрезав заднюю стенку, но часовой отлучился как нельзя более вовремя.

Дикарка сидела на земле, подобрав под себя ноги и уперев руки в колени. Одежда ее давно высохла, высохли и волосы, и было видно, даже в полумраке, что они не темные, а русые. Головы не подняла, при том, что не могла не слышать: в палатку кто-то вошел.

— Уходи, — сказал он. И не дождался ответа. Она что, спит так? Повторил: — Уходи. Они не собираются тебя отпускать.

Теперь она подняла голову. Лицо было неподвижно, как прежде неподвижен был взгляд из-под тяжелых век. Он бы ничуть не удивился, если бы глаза оказались нечеловеческими, с вертикальными зрачками, например. Но нет, глаза были вполне людские, только цвет непривычный. Хотя, говорят, желтые глаза пусть и редко, но встречаются.

— Ты что, не понимаешь? Они собираются проверить, умрешь ты или нет. А потом препарировать тебя… как жабу… или допрашивать. В общем, уходи.

Слово «препарировать» она всяко не могла понимать, но объяснять не было времени. До темноты вряд ли кто сюда сунется, нужно успеть ее выпустить. По правде говоря, он сам не очень верил, что она умрет, если ее задержать. Но ей было обещано, что ее отпустят. Обещание есть обещание. Ничего не значащий договор соблюдался веками. Почему же не соблюдают обещание, данное той, что подтвердила договор?

Она внезапно поднялась на ноги — странно, что они у нее не затекли. Но не слова лейтенанта оказали решительное действие. Кто-то приближался, тяжело топая, потом плюхнулся рядом с палаткой и заскреб ложкой по миске. Это вернулся часовой.

Дикарка потянулась за ножом. Все она слышала и все понимала… просто не сразу поверила. А когда осознала, что не освобождать ее идут, а снова сторожить…

Лейтенант перехватил ее руку, не думая, что первым она может ударить его. Солдат — дурак, но не должен отвечать за ошибки командиров. Указал на заднюю стенку палатки, которую собирался разрезать с самого начала. Дикарка догадалась и легко вспорола ножом плотную ткань.

Нож ее был примечателен не только тяжестью. Широкое лезвие отливало темным, лейтенант впервые видел такое, хотя слышал про вороненое железо. Подобные умения среди диких племен? Но размышлять об этом тоже было некогда.

Когда она резала стенку, он поневоле отпустил ее, но, едва они выбрались наружу, снова схватил за руку. Надо было вывести женщину из лагеря, а если б он начал говорить, куда идти, часовой бы услышал. Она угадала его намерения и не стала поднимать шума, а последовала

за ним.

Еще не успело стемнеть, но охрана вокруг лагеря теперь, когда договор был подтвержден, не сильно напрягала свое внимание, и им удалось выбраться незамеченными. Правда, пришлось сделать крюк. Чтоб не оказаться на открытом месте, перебежали под тень деревьев, окружавших лагерь. Деревья подступали близко к реке, но все же между кромкой леса и водой тянулась прерывистая цепь дюн. Утром туман над водой был гуще, но берег выглядел не таким мрачным — оттого, наверное, что его вскоре должно было осветить солнце. Теперь солнце, хотя еще не покинуло небесный свод, скрылось за лесом, и отсюда его не было видно.

Они скатились по склону и оказались в узком распадке между двумя песчаными холмами, отрезанные этой ненадежной преградой леса позади и реки — впереди. Надо было двигаться дальше, но они так и сидели, держась за руки.

Со стороны лагеря не слышалось ни звука. Наверное, побег еще не был замечен. Начальство, прежде чем прийти наблюдать агонию — или ее отсутствие, — решило подкрепить себя горячим ужином и кофе.

Внезапно он услышал ее голос. То есть он уже слышал его утром. Но впервые она обращалась к нему. Впервые заговорила сама, а не отвечая на вопрос.

— Скоро меня не будет…

Он обернулся к ней. Этот рост, мускулы, шрамы, неподвижное лицо служили неплохой маскировкой, да и трудно определять возраст у людей чужого племени, но сейчас ему показалось, что она очень молода.

И еще он подумал, что отпускает ее лишь для того, чтоб ее убили на том берегу.

— Я не хочу, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты уходила.

Она тоже повернулась к нему.

— Ничего уже нельзя изменить. После того как сделан вызов.

— Кто этот Хозяин, — с горечью спросил он, — что ты жертвуешь собой по одному его вызову?

— Хозяин в Заречье — это все. — Без сомнения, она верила в сказанное, но все же не находила в себе сил, чтобы встать и уйти.

Она держала его за руку, и глаза ее оказались не желтыми — золотыми, и блеск их был ярче, чем блеск вороненого клинка, теперь убранного в ножны… и под грубым коротким платьем ничего нет, только тело, женское тело, сильное, молодое и неважно, что в шрамах…

Он слепо потянулся к ней, она пробормотала что-то похожее на «отрава», но не оттолкнула его.

Не расцепляя объятий, они упали на песок. Все отступило в неимоверную даль и потеряло значение — и неизбежная погоня на этом берегу, и смерть на противоположном… капитан был прав — у женщин все устроено одинаково, и на том берегу, и на этом… пока он не осознал, что тело под ним бьется не в судорогах страсти, а просто в судорогах, и дыхание ее прерывается не от необоримого желания.

Он откатился в сторону, с ужасом глядя на нее. Окажись здесь доктор, он непременно зафиксировал бы все признаки агонии, Пальцы конвульсивно скребли песок, золото на дне глаз потускнело, на губах пузырилась кровь. Женщина силилась что-то сказать.