О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного - Виницкий Илья Юрьевич

Между тем «пиквикский случай» представляется мне особым, если не уникальным: он остраняет религиозный или национально-патриотический материальный культ простреленной (обожженной и окровавленной) книги, обеспечивая «севастопольскому экземпляру» столь долгую и яркую историю бытова­ния. Частная смеховая культура, «английский юмор», гуманная словесность XIX века, объединяющая читателей в международное литературное братство, в легенде о трофейном томе диккенсовского романа противостоят ужасу войны, идеологическому фана­тизму и разобщению людей [38]. В то же время эта легенда символи­чески подчеркивает исторический трагизм этого противостояния: безымянный читатель веселой книжки гибнет, размывая типографскую краску фолианта собственной кровью. Сам же фолиант находит себе место на полке в далекой библиотеке — надгробный памятник смеющемуся солдату в печальном мемориале книжных реликвий.

Всё так, но, как мы видели, за этой красивой романтической легендой стоит весьма неприглядная реальная история. Символическая реликвия оказывается украденным из библиотеки по­верженного города трофеем, которому сразу по счастливом для союзников окончании войны создается соответствующий провенанс, совмещающий некоторое сочувствие к падшему против­нику с национальной гордостью победителей, мистификаторским лукавством джентльмена удачи и антикварным восторгом хранителя вывезенных в «истинную метрополию» культурных ценностей, выставляемых на обозрение досужего обывателя. Скучно жить на этом свете господам.

   Колледж

Но «Away with melancholy, as the little boy said when his school-missis died. Welcome to the College, gen’l’m’n» («„Долой миланколию!“, как сказал малыш, когда померла его училка. Добро пожаловать в колледж, джентльмены!») [39]

«Welcome to the College!» — повторю я с русским, а не кокнийским акцентом в финале этого филологического эссе, навеянного библиотерапевтической темой оксфордской выставки, посвященной «Анатомии меланхолии» Бертона. Видите, какой бульон, какая каша-малаша с Малаховым курганом получилась у меня в результате этого спонтанно-энтузиастического расследования? Здесь вам и книги, и кровь, и уныние, и гражданские и мировые войны XIX и XX веков, и Оксфорд с серпом и молотом, и сожженная, подобно несчастной Александрийской, севас­топольская Морская библиотека с итальянскими сфинксами, и китайские фигурки, и индийское оружие, и Диккенс с английскими мародерами, и артиллерист Толстой с «Домби и сыном», и калифорнийский золотодобытчик, плачущий над судьбой маленькой Нелли, и убитый индейцами сиу валлийский выпускник колледжа Иисуса, возможно зачавший американскую писательницу и лауреата Пулитцеровской премии, и вождь большевиков на закате своей жизни, и героический старшина Куропятников…

И к чему все это кричащее живое многообразие, любезные члены нашего профессионального клуба? А к тому, что оно, как мне кажется, выражает в своем калейдоскопическом самодвиже­нии современную притчу об эмоциональном назначении (стиму­ле, как сказал бы Б. М. Эйхенбаум) нашей работы. Есть, наверное, иная, и если и не высшая, то наша до мозга костей форма отрефлектированного Бертоном библиографического лечения от меланхолии — стремление в наш печальный век разлетевшихся во все стороны губительных трихинов, лопающихся от столкновения с идеологическими молотками хрустальных сердец и «сзумившегося» до окошка компьютера мироздания углубиться, уйти с головой в странные — потрепанные, обожженные, простреленные, окрашенные кровью, клюквенным соком или просто писательским и читательским потом — книжки, преломившие во всем своем веселом великолепии и несводимой к общему знаменателю сложности курьезные и поучительные истории человеческого бытия, — истории, освещающие наше (и, хочется надеяться, ваше) одинокое существование. Но только не называйте это башней из слоновой кости и эскапизмом. В башне сидят напыщенные снобы (эскаписты — большей частью унылые слизни, не вылезающие из своих щелей и с тупым видом лузгающие, как семечки, чужие сны-сериалы). Мы же — не побоюсь этого хорошего слова — прекраснодушные интеллектуальные туристы и путешественни­ки, движущиеся, подобно членам Пиквикского клуба, «в состоянии неутомимой усидчивости» и с легкостью необыкновенной к новым далям и смыслам и расширяющие во имя (пускай и воображаемого) научного прогресса «круг своих наблюдений», занося «свои умозрительные и практические исследования в обширнейшую область человеческого ведения» [40]. Надо только идти по следу — и чем дальше в лес, тем больше… слов.

«Веселая у нас наука!» [«Die fröhliche Wissenschaft!»], как заметил один сумасшедший филолог, наглотавшись хлорала и веронала от бессонницы быстро-(и глупо-)текущей жизни.

[1] Впервые: Звезда. 2022. № 3.

[2] Теперь там вроде бы будет гостиница.

[3] О ее составе см.: https://visit.bodleian.ox.ac.uk/event/melancholy-new-anatomy#/

[4] Эта старинная история, восходящая, как полагают историки безумия, к случаю «стеклянной мании» французского короля Карла VI, была использована Сервантесом в одной из его новелл и приведена в «Анатомии меланхолии» Бертона, многочисленных медицинских и философских трактатах (например, у Декарта, Мальбранша и Гоббса) и популярных сборниках анекдотов о сумасшедших (см.: Gill Speak. An odd kind of melancholy: reflections on the glass delusion in Europe (1440–1680) // History of Psychiatry. Vol. 1(2). 1990. P. 191–206; Юханнисон К. История меланхолии. О страхе, скуке и чувствительности в прежние времена и теперь. Пер. И. Матыциной. М., 2019). В конце XIX века она привлекла к себе внимание Льва Толстого («[а]некдот о том сумасшедшем, который вообразил себе, что он стеклянный, и, когда его уронили, сказал: дзинь! и тотчас же умер» [«О жизни»]). Этот анекдот Толстой любил рассказывать своим детям («А мы смея­лись», — вспоминал сын писателя [Толстой С. Л. Мой отец в семидесятых годах // Красная новь. 1928. № 9. С. 193]). В свою очередь, толстовский анекдот поразил романтическое воображение Ма­ри­ны Цветаевой, истолковавшей его в своем духе в статье о двух «Лесных царях»: «Как тот безумец, мнивший себя стеклянным и на разубедительный толчок здравого смысла ответивший разрывом сердца и звуком: дзинь… (Подобие, далеко заводящее)» (Цветаева М. Сочинения. Проза. М., 1980. С. 463). Ср. позднейшее признание Цветаевой: «Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги». Сам Толстой мог вычитать этот анекдот у Декарта или в медицинских сочинениях своего времени — например, в «Опыте исследования душевных болезней в психологическом отношении» Владимира Классовского (1855).

[5] Классовский В. Опыт исследования душевных болезней в психологическом отношении. СПб., 1855. С. 44.

[6] Болотов А. О умственной ипохондрии (Замечание, взятое из Экономической энциклопедии) // Экономический магазин. Ч. 27. 1786. С. 43. Этим старинным анекдотом на популярную в гуморальной теории меланхолического безумия тему урины вдохновился Джонатан Свифт в описании одного из подвигов Гулливера.

[7] Уже потом я узнал, что русские посетители выставки заметили ошибки кураторов и последние ответили на замечание благодарностью и разъяснением (надо сказать, несколько странным, хотя и искренним): «Некоторые их этих деталей — включение „Ленинграда“ и указание имени переводчика — теперь не являются точными [are now inaccurate]. Каталогу, откуда была взята эта информация, уже около 60 лет, и тогда город все еще назывался Ленинградом, а не Санкт-Петербургом. И написание имени автора, избранное библиографом, отвечало тогдашней традиции» (источник цитаты в наше время является нецензурным). Такая практика действительно существовала в первой половине XX века. Так, в кембриджском каталоге английской литературы 1940 года встречаются указания на «Sovremennik (Lenin­grad). Jan.–Oct., 1865», «Jacobi M. H. Die Galvanoplastik. Lenin­grad, 1840», «Boeikov (sic!), Novosti Literatur (sic!). Leningrad, Nov. 1824» и т. д.