Лес Рук и Зубов - Керри Райан

— Вы что творите?! — ору я.

Мой голос хрипит от страха, слова с трудом вырываются из горла, потому что одновременно я пытаюсь глотать воздух. Руки уже ощупывают землю в поисках какой-нибудь палки или оружия, а стоны все ближе и ближе… Тут раздается знакомый лязг. Нечестивые дергают железную сетку.

Я наконец-то нахожу в себе силы оглянуться по сторонам. Вокруг меня небольшая полянка, окруженная забором в два моих роста. Со всех сторон подступают Нечестивые. Сделай я два шага — и они дотянутся. Кровь бушует в моих венах, панический ужас затуманивает зрение, руки дрожат и пульсируют в такт сердцу.

Я пытаюсь смотреть во все стороны одновременно. Тут Сестра Табита протягивает руку, из складок черной мантии высовывается палец и указывает на деревья за забором. До сих пор я не замечала ворот, но вот они, прямо передо мной: точно такая же замысловатая система заграждений и блоков, с помощью которой зараженных предают Лесу. Сестре Табите достаточно дернуть за веревку, лежащую на земле рядом с ней, и ворота откроются, Сестры спрячутся в своем тайном туннеле, а я останусь наедине с Нечестивыми.

— Что вы делаете?! — пытаюсь закричать я, но язык меня не слушается. — Зачем вы так со мной?

Я икаю, силясь вдохнуть. Куда ни повернись, всюду Нечестивые корчатся и стонут у забора, тянут ко мне руки. Слезы льются из моих глаз, стекают по подбородку.

— Прошу, — шепчу я, опускаясь на четвереньки и подползая к Сестре Табите, цепляясь за ее черную мантию. — Прошу, не оставляйте меня здесь!

— У каждого есть выбор, Мэри, — говорит Сестра Табита. Она стоит на ступенях, широко расставив ноги, нижняя часть ее тела все еще скрыта под землей. — Именно свобода выбора делает нас людьми, отличает нас от Нечестивых.

Я заглядываю в ее лицо, пытаясь найти способ положить конец этому кошмару. Щеки Сестры Табиты пылают от холода снаружи и огня внутри, в уголках глаз пролегли морщинки — свидетельство того, что давным-давно и она умела улыбаться.

Сгорбившись, я встаю на колени перед Сестрой Табитой и обреченно роняю голову на грудь. Я ничего не могу поделать.

Она кладет обе руки мне на голову:

— Я хочу, чтобы ты это понимала, Мэри. Ты должна сознавать, какое важное решение принимаешь, выбирая путь Сестры. Вступить в Союз не так легко.

По-прежнему глядя на землю, усыпанную бледной палой листвой, я киваю. Все мое тело содрогается, я никак не могу унять дрожь в мышцах. Нечестивые вокруг отчаянно трясут забор. Они чуют мой запах.

— Скажи это вслух, Мэри. — Ее руки скользят по моим волосам, и я невольно вспоминаю страшный выбор своей матери.

— Я хочу вступить в Союз Сестер, — говорю я, лишь бы выбраться из этого ужасного места.

— Хорошо.

Руки Сестры Табиты соскальзывают мне под подбородок. Она держит меня очень крепко, мне почти больно. Я заглядываю в ее темные серо-зеленые глаза, — цвета летнего грозового неба.

— В следующий раз ты откроешь рот только затем, чтобы восхвалить Господа.

Я не сразу понимаю ее слова — все кончилось, я в безопасности!.. Я лихорадочно киваю. Сестра Табита делает шаг в сторону и помогает мне спуститься по лестнице. Я молча иду за ней по туннелю в гулкий зал и поднимаюсь в собор, все думая о ее ледяном взгляде. Этот взгляд словно опалил мою душу, я до сих пор чувствую холод там, куда раньше проникало лишь тепло Сестер.

Мы возвращаемся в святилище, и Сестры отводят меня в ту же комнату, откуда я вышла сегодня утром, каморку с видом на Лес и Нечестивых. У окна теперь стоит письменный столик, а в углу — шкаф с двумя черными туниками. В маленьком камине развели огонь, чтобы отогнать холод надвигающейся зимы, но тепла я не чувствую.

Перед уходом Сестра Табита вручает мне Писание.

— Когда прочтешь его пять раз, начнешь отрабатывать свои привилегии, — говорит она.

И оставляет меня одну размышлять о своем выборе.

Писание — это толстенная книга с потрепанным, растрескавшимся корешком и тоненькими страницами, сплошь усыпанными мелкими буквами. Когда светит солнце, я читаю за столом у окна, а когда солнца нет, просто смотрю на огонь и вспоминаю маму. Я пытаюсь согласовать прочитанное в Писании с тем, что мне известно о жизни в деревне, и наконец прихожу к выводу, что никогда не найду всех ответов.

Мой мир стал крошечным: без присмотра мне позволено находиться только в четырех стенах своей комнаты. Я скучаю по тому, как стояла на холме и смотрела на горизонт, гадая, что скрывается за Лесом, если там вообще что-то есть. По ночам, когда я погружаюсь в сон, мой разум бредет вдоль забора к воротам, за которыми начинается запретная тропа. Но даже в сновидениях я не решаюсь по ней пройти.

Недели тянутся одна за другой. Зима постепенно берет свое, дни становятся короче, и я провожу все меньше времени за чтением и все больше в раздумьях. Ночью я смотрю на звезды и гадаю, чувствуют ли Нечестивые холод, мерзнет ли в Лесу моя мама.

Однажды днем в середине зимы меня отвлекают от чтения крики и вопли из коридора. Я подбегаю к окну и выглядываю на улицу: неужели Нечестивые в конце концов проломили забор и вторглись в деревню? Но в поле моего зрения все спокойно, да и сирена молчит. Я подхожу к двери и испуганно прижимаюсь к ней ухом. Если что-то стряслось в соборе, лучше мне не высовываться из своей кельи. Потом я вспоминаю, что собор заменяет деревенским жителям больницу: Сестры хранят знание о том, как исцелять раны и лечить болезни.

Крики сменяются встревоженными голосами, и только один мужской голос продолжает надрываться, словно от боли. Я сползаю по двери на пол и закрываю уши руками, однако все равно слышу боль и страх. А потом наступает такая всепоглощающая тишина, что я в ней почти тону.

Ночью мне не спится, я молча лежу под одеялом, прислушиваясь к скрипам и стонам Леса. К снегу, накрывающему деревню, и тихим шагам Сестер, что ухаживают за новым пациентом.

Я размышляю о том, что мы увлечены борьбой с Нечестивыми настолько, что забываем о других, не менее страшных опасностях. Как все-таки хрупок и уязвим человек — будто рыбка в стеклянной чаше, которую со всех сторон обступает кромешная тьма.

V

На следующий день мне велят ухаживать за больным, который за всю ночь ни разу не подал голоса.

— У нас много обязанностей, Мэри, — говорит Сестра Табита.

Из святилища мы выходим в коридор, затем по узкой лестнице поднимаемся на этаж выше и снова идем по длинному коридору.

— Ты уже научилась посвящать свою жизнь Господу, а теперь научишься заботиться о Его детях. Но помни, — она оборачивается и холодными пальцами берет меня за подбородок, — ты по-прежнему хранишь обет молчания. Привилегии надо заслужить.

Киваю. Я прочла Писание пять раз подряд еще на прошлой неделе, но пока об этом помалкиваю. Уж очень мне хорошо в одиночестве.

Сестра Табита открывает дверь, и сразу доносится стон — невольно перед глазами встают Нечестивые. На миг я вся обмираю, заново переживая минуту маминого Возврата, когда ее крики сменились безликими стонами.

Солнце льется в открытое окно напротив двери и блестит на стенах, обшитых деревянными панелями; по сравнению с темным, узким коридором здесь очень уютно и светло. Да и моя келья куда унылее. К стене в дальнем углу придвинута узкая койка, застеленная белыми простынями и потрепанным стеганым одеялом. На ней бьется в муках больной юноша.

— Воды, — просит он, и Сестра Табита тут же велит мне принести в миске чистого снега, а сама уходит за материалами для перевязки.

Я возвращаюсь с улицы — руки красные и чуть занемевшие от сбора снега — и медленно подхожу к койке. Больной немного успокоился. Заслышав мои шаги, он поворачивается и приподнимает голову.

— Трэвис! — охаю я. С непривычки голос у меня хрипит, и я в ужасе озираюсь по сторонам: не слышала ли меня Сестра Табита?

— Мэри, — шепчет он. — О, Мэри…

Трэвис тянется, хватает мою руку и прикладывает к своей щеке, так что я подаюсь вперед, спотыкаюсь и падаю на колени рядом с его койкой. Часть снега высыпается из миски на пол, но Трэвис закрыл глаза и не видит, как хлопья тают на выскобленном дощатом полу.

Щека у него горит, и я кладу руку ему на лоб так делала моя мама, когда мы с Джедом в детстве болели. Я множество раз случайно прикасалась к Трэвису во время игр или по дороге в школу, но сегодня его кожа кажется совсем другой. Это кожа взрослого мужчины, а не мальчишки.

Я беру горсточку снега из миски и подношу к его губам. Трэвис жадно ловит снег горячим языком и проводит им по моим пальцам: они оттаивают словно первый раз в жизни. Внезапно я перестаю видеть в нем просто друга, но усилием воли заставляю себя вспомнить, что он не мой и я не имею никакого права его желать. Трэвис облегченно вздыхает и откидывается на подушки.