Марк Аврелий - Михаил Ишков

Теперь этот вольноотпущенник, в конце правления Антонина Пия пожалованный гражданством, осмеливается претендовать – что там претендовать, требовать! – должность члена государственной комиссии, подчиненной претору и занимавшейся охраной порядка в городе. Ни больше ни меньше! Должность мало того что почетная, но и придающую ее обладателю отсвет авторитета государства и надежду на более высокую магистратуру, дело только за деньгами. Не пройдет и десятка лет, и может случиться так, что этот громила Витразин окажется в сенате.

В крайнем случае в сенат попадет его наследник, о котором в городе ходили самые недобрые слухи. Удручал и тот факт, что сын Витразина считался закадычным дружком Коммода. Может, поэтому Витразин и распоясался?

Сначала бывший гладиатор пытался действовать тихо, не привлекая к своим домогательствам общественный интерес. Первой за него попросила жена Марка Фаустина.

Так, между делом…

Император тогда не ответил и только вечером строго выговорил супруге. Сообщил, что любит ее и не желает прислушиваться ко всяким грязным слухам, которые ходят о жене принцепса. Однако Фаустине следует учесть, что жена цезаря должна быть выше подозрений, и всякий, даже самый нелепейший намек на связь жены с этим безжалостным убийцей, очень огорчит его. Не императора, но человека!..

Фаустина растрогалась, расплакалась, принялась уверять – как он мог такое подумать!! Она обожает супруга, можно сказать, боготворит его!.. Затем притащила девочек и маленького еще Коммода. Марк замахал на жену руками и приказал прекратить этот постыдный спектакль. Ночью признался, что верит ей.

Получив отпор, Витразин ринулся напролом. Он начал добиваться аудиенции у принцепса, тратил огромные суммы на устройство зрелищ для плебса, однако прошлые делишки, слишком хорошо известные в городе, его оскорбительные попытки подменить народный суд над побежденными наглостью и криками подкупленной клаки, не позволяли гражданам раскрыть ему сердца. На устраиваемые Витразином общественные трапезы и раздачи продовольствия сбегалось чуть ли не полгорода, однако, получив паек, люди тут же запевали:

Витразин, сколько денежек выманил ты у богатых вдовиц?

Столько же, сколько бесчестно срезал голов.

Марк тогда еще поинтересовался у своего вольноотпущенника Агаклита, ответственного за настроения в городе – бесчестно или бессчетно? Тот ответил, что именно бесчестно, что выглядело удивительно, если принять во внимание бесстыдство римской толпы, ее грубость и любовь к кровавым развлечениям.

Марк показал секретарю восковую дощечку со списком.

– Проси.

Дождавшись, когда Александр выйдет из шатра, император поднялся и двинулся навстречу Матидии, намереваясь встретить ее у порога. Сделал пару шагов и едва не столкнулся с поспешно вбежавшим в шатер мужчиной огромного роста, плечистым, раздавшимся в поясе, с исковерканным лицом и умело всклоченным, беспорядочно завитым париком. Посетитель без капли смущения вскинул руку и с шибающим в уши африканским акцентом, почти завопил.

– Аве, Цезарь! Аве, великий! – и попытался встать на колени.

Марк отвернулся и неторопливо направился к столу. Когда сел и обернулся, Витразин продолжал стоять – видно, решил, что проявленного пафоса вполне достаточно, а может, решил воспользоваться коленопреклонением в более удобный момент? Правая рука его была по-прежнему вскинута, однако теперь его поза выражала непременное желание произнести речь – правая нога чуть выдвинута вперед, рука вскинута, как и подобает прилежному ученику, прошедшему курс ораторского искусства. Посетитель был наряжен в хламиду, поверх которой в глаза бросался поношенный плащ – ни дать ни взять, истинный философ, озабоченный исключительно тем, чтобы ежеминутно постигать суть добродетелей… В глазах ужас и боль за народное дело, с какими Цицерон обличал Катилину. Казалось, еще мгновение и полотняные стены шатра содрогнутся, услышав знаменитое: «Доколе, о, Катилина, ты будешь смущать своими дерзостями римский народ?»

Марк почесал висок, вопросительно глянул на застывшего у входа, растерявшегося секретаря. Тот пожал плечами и вышел из палатки. Император вздохнул, развалился в кресле, закинул ногу на ногу и, прищурившись, спросил громоздкого посетителя:

– Чего ты добиваешься, Витразин?

– Милости императора, его доверия и любви. Хочу припасть к его мудрости и обрести истину.

– А конкретней?

– Великий цезарь, испытай меня. Доверь доказать, что общественное благо я ставлю выше своего личного, малюсенького и недостойного счастьица. Я докажу, что не приемлю прежний постыдный образ жизни. Разум мой прозрел, сердце содрогнулось, из глаз хлынули очистительные слезы. Теперь у меня нет иных стремлений, кроме желания обрести мудрость и прикоснуться к истине.

– То есть ты требуешь должность в составе коллегии?

– О, как ты мудр, проницательный. Твой орлиный взор…

– Не слишком ли, – перебил его Марк, – для человека, который плюет на список просителей, врывается первым, оставляя за порогом женщину благородного сословия, двух всадников и почтенного купца. Пусть даже он и нарядился бродячим философом.

– Но мое дело не терпит отлагательства! – искренне возмутился Витразин. – Это не моя прихоть – весь Рим упрашивает меня добиваться должности. И Цинна, и Квинтилий, и Клавдий Помпеян. Твой зять даже обнял меня на прощание. Расставаясь, он не мог сдержать слез и постоянно твердил – кто кроме тебя, Витразин, способен помочь римским гражданам? Поспеши к мудрейшему, припади к его стопам, умоляй и раскаивайся. Вот я сломя голову и помчался сюда, ведь скоро выборы членов коллегии надзора за порядком в городе и исполнением приговоров. Великий август, поверь, никто лучше меня не сумеет обеспечить спокойствие граждан и проследить, чтобы никому не было повадно позорить твое имя. Клянусь, государственной казне это не будет стоить ни единого асса!

– Насколько мне известно коллегия под началом претора укомплектована полностью, – удивился Марк.

– О, август, неужели тебе не доложили, что избранный членом коллегии Ламия Сильван выбросил из окна жену Галерию и теперь находится под следствием?

– И ты поспешил ко мне, чтобы занять освободившееся место? А ты подумал о том, что стоит мне удовлетворить твою просьбу, и в тот же день народ заговорит – Витразину, мол, удалось обвести «философа» вокруг пальца. Или, что еще хуже, купить себе должность. Какой же мне будет прибыток, если к моему имени начнут пристегивать твое. Дурная слава, что сопровождает тебя, ляжет и на меня.

– Стоит ли обращать внимание на болтовню тех, кто живет на подачки?

– Но именно эти люди столько раз спасали тебе жизнь.

Витразин рухнул на колени.

– Господин!..

Марк отметил про себя, что Витразин хорошо отрепетировал свое выступление – момент действительно был трагический! – и спокойным голосом поправил его:

– Не называй меня господином. Мой титул тебе известен – принцепс, первый в сенате, император и народный трибун. Есть другие позволительные титулы, например август или цезарь. Можешь использовать любое обращение.

– Великий цезарь, враги донимают меня. Клеветники не дают проходу, кое-кто грозится привлечь меня к суду. Если ты окажешь мне милость, у тебя не будет более верного слуги. Я многое знаю.

– Не стоит опускаться до грязных намеков, Витразин. Ты не ведаешь, что творишь, но я не виню тебя. Ты просто заблуждаешься, ищешь не там, где потерял. У тебя есть средства – я же не спрашиваю, каким образом ты их добыл?

Ты энергичен, хваток. Займись чем-нибудь полезным, помоги тем, кто рядом с тобой, кто нуждается в помощи. Для этого не надо быть членом какой-либо коллегии.

– Но, обладая должностью, я смогу оказать помощь куда большему количеству людей. Император, у меня сердце кипит, когда я слышу, как на улицах Рима поганая чернь насмехается над тобой. Вот какие стихи выкрикивают на улицах города: «Моешь негра зачем? Воздержись от работы напрасной. Сумрак ночной озарить ты ведь не сможешь лучом». Они беззастенчиво полощут твое имя, хохочут, говорят, что ты решил всех сделать философами, а особо избранных назначить мудрецами, как ты назначил прокуратором бывшего разбойника, а потом гладиатора Флора, как назначил наездника Полиника квестором в Испанию. Я не говорю уже об опозорившем всадническое сословие выступлением в гладиаторских боях Гае Гаргилии Гемоне, теперь надзирающим за общественными банями.

Это называется пустить козла в огород…

– Достаточно, Витразин. Если желаешь занять почетную должность, сначала освободись от дурной славы, которая сопутствует тебе.

– Но, император! – Витразин закрыл лицо руками, однако сквозь чуть растворенные пальцы внимательно следил за правителем.

Наконец он оторвал руки, сделал долгую паузу и, подражая трагическому актеру Меруле (видно, брал у него уроки), воскликнул.