Фея Карабина - Даниэль Пеннак

– Ну почему опять я, Ваше Величество?

– Потому что в публикации его книги что-то заело. А ругать будут вас, Малоссен. Так что уж лучше Понтару сразу познакомиться с вашей очаровательной козлиной мордой.

Понтар-Дельмэр толст и в виде исключения не двигается «с ловкостью, удивительной для своей комплекции». Это толстяк, который двигается, как толстяк, то есть с трудом. Впрочем, двигается он мало. Дав мне свою рукопись, он не встал, не проводил меня до двери. Только сказал:

– Вам будет лучше, если проблем не возникнет.

И не спускал с меня глаз, пока его шестерка в коричневом жилете не закрыл за мной дверь кабинета.

***

– Пошли, Джулиус?

Люди думают, что днем и вечером выводят своих собак. Грубая ошибка: это собаки дважды в день приглашают нас к медитации.

Джулиус отрывается от своей покрытой инеем Африки, и мы отправляемся дальше, в сторону «Кутубии», ресторана моего дружка Хадуша и его отца Амара. И пусть Бельвиль корчится, хватаясь за живот, ничто не изменит траектории, выбранной мыслителем и его собачкой. Вот сейчас мыслитель обращается к любимой женщине: «Джулия, моя Коррансон, где ты? Ты мне нужна, черт побери, знала б как!» Прошел ровно год, с тех пор как Джулия (которую в то время я называл мадемуазель Коррансон) тайком вошла в мою жизнь. Стремительная, как комета, она спросила меня, согласен ли я быть ее авианосцем. «Заходи на посадку, красавица, и взлетай себе сколько хочешь, отныне я плаваю в твоих территориальных водах». Что-то в этом роде я ей ответил (ух, как это было красиво…). С тех пор живу ожиданьем. Гениальные журналистки трахаются в перерывах между статьями, вот в чем беда. Добро б еще она писала в ежедневной газете, так нет, моя Коррансон публикуется в ежемесячном издании. И вдобавок печатается только раз в три месяца. Да, любовь раз в квартал – вот мой удел. «Зачем ты возишься с этими старыми наркоманами, Джулия? Потому что старикашка со шприцем – это кадр года?» Мне должно быть стыдно, что я спрашиваю такие вещи, но на стыд времени не хватает. Из ночи высовывается рука, хватает меня за шиворот и отрывает от земли. Я взлетаю и приземляюсь.

– Привет, Бен.

В коридоре темно, но я различаю улыбку, она вся белая, кроме черной дырки между передними зубами. Если бы кто-нибудь додумался и зажег лампочку, то волосы оказались бы рыжими и вьющимися, а взгляд – как у стервятника. Симон Кабил. Его мятное дыхание мне тоже знакомо.

– Привет, Симон, с каких это пор ты выслеживаешь меня, как ищейка?

– С тех пор, как они не дают нам выйти на улицу.

И этот, второй голос тоже мне знаком. Голос приближается, и ночь смыкается за спиной Длинного Мосси, гигантской тени араба.

– Ребята, что происходит? Опять зарезали старушку?

– Нет, на этот раз старушка сама шлепнула мента.

Корица и зеленая мята. От улицы Рокет до Шомонских холмов Мосси и Симон-Араб представляют собой самую результативную двойку по части подпольных лотерей. Они адъютанты моего друга Хадуша, сына Амара, и соученика по лицею имени Вольтера (насколько мне известно, это единственный бакалавр, выбравший специализацию «наперсток»).

– Старушка убила полицейского?

(Что в Бельвиле радует, так это сюрпризы.)

– Малыш тебе не рассказал? Он там был с твоей собакой. Мы с Хадушем стояли через дорогу и все видели.

Леденящий шепот, вонючий коридор, по-прежнему широкая улыбка Симона.

– Старушка наверняка из ваших, Бен, – авоська, боты и все такое. Она пальнула в него из револьвера тридцать восьмого калибра. Клянусь родной матерью.

(Так, значит, правда, что феи превращают дяденек в цветы? Чертова старая карга, устроила смертоубийство прямо перед розовыми очками Малыша…)

– Бен, Хадуш просит тебя об одной услуге. – Симон последовательно расстегивает обе наши куртки, и плотный конверт быстро переходит из его тепла в мое.

– Здесь фотографии убитого полицейского. Когда ты их посмотришь, поймешь, что в данный момент Хадуш не может держать их у себя. Твою квартиру, по крайней мере, обыскивать не должны.

– Пошли, Джулиус…

Ночь все острее.

– Пошли, что ли?

Топ-шлеп, топ-шлеп – наконец-то. От этого пса так несет, что вонь отказывается следовать за ним: она идет впереди.

– Срежем по Спинозе или обойдем весь круг по улице Рокет? «Почему тебя нет со мной, Джулия? Почему мне приходится довольствоваться Джулиусом и Бельвилем?» – «В той журналистике, какой я себе ее представляю, Бенжамен, смысл написанного является единственным смыслом моей жизни».

– Знаю, знаю, только постарайся не умереть.

Внезапно нас с Джулиусом ослепляют фары какой-то тачки. Снизу, с Рокет приближается рев мотора. Похоже, парень лезет в гору на скорости в сто двадцать километров в час. (В общем-то, и мне бы неплохо заняться тем же: сдать на права, купить гоночную машину, и когда уж очень невмоготу без Джулии – пилить на всей скорости по окружной дороге.) Джулиус сел на задницу и зачарованно смотрит на приближающуюся тачку. Он так уставился на фары, будто надеется загипнотизировать дракона. Сто к одному, что по такому гололеду дракон вмажется в стену кладбища Пер-Лашез.

– Спорим, Джулиус?

Я проиграл. Парень сбрасывает газ, машина на брюхе, едва вписавшись, проходит поворот, потом снова прибавляет скорости и во весь опор уносится к бульвару Менильмонтан. Но до этого на вираже распахнулась дверца и из черной машины вылетело что-то похожее на зловещую птицу. Сначала мне показалось, что это человек, но вещь упала, как пустая обертка. Что-то вроде пальто или одеяла. Я уже шагнул с тротуара, собираясь посмотреть, что там такое, как вдруг раздался такой протяжный женский крик, что кровь застыла у меня в венах. Вслед за первой машиной проносится машина полиции, и мне приходится отпрыгнуть назад. Невидимая женщина продолжает выть. Я оборачиваюсь. Это не женщина, а Джулиус.

– Джулиус, черт побери, заткнись!

Но, вывернув шею в сторону скрывшейся машины, с пастью, круглой, как рисуют в комиксах, и с горящим от ужаса глазом Джулиус продолжает завывать. Протяжный женский плач и время от времени всхлипы. Стон ширится, растет, он охватывает весь квартал, и вот уже зажигается сначала одно окно, потом другое, и я бегу прочь по улице Фоли-Реньо, горбясь и пряча голову, как будто украл ребенка, а на руках у меня – пес, он роняет слюни в пытающуюся приглушить его вой ладонь, мой пес закатывает глаза в рыжей городской ночи, мой пес, бьющийся в припадке эпилепсии.

Сейчас он лежит у меня в комнате, на боку, но по-прежнему в сидячем положении. Голова вывернута, глаза уставились в потолок, он лохмат и пуст, как скорлупа от кокосового ореха, он безмолвен, так что можно даже решить, что он умер. Но даже если из пасти у него воняет так, словно он странствует по преисподней, пес Джулиус жив. Это припадок. Он продлится какое-то время. Может быть, несколько дней. Пока вызвавшее его видение не отцепится от сетчатки его глаз. Это мы уже проходили.

– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?

А вот то, что увидел я сам, вскрыв толстый конверт, сильно меня озадачивает, и ужин, хотя и давний, ненавязчиво просится на выход. На конверте надпись: «Инспектор Ванини», и на лежащих передо мной фотографиях паренек в зеленом плаще с русым ежиком на голове ударами кастета проламывает смуглые головы. Одна из голов дала трещину, и из глазницы вылетел глаз. Ни следа ликования на лице у блондинчика. Одно школярское прилежание. Мне ясно, почему Хадуш не хочет, чтоб снимки нашли у него. После смерти полицейского арабам лучше пригнуться.

Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.

– Она мертва?

Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.

– Почти.

По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.

– Не скоро бы она всплыла.

– Взгляните.

Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.

– Ей сделали укол, – сказал Пастор.

Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.

– Вы все посмотрели?

Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой-то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу: