Заповедник и другие истории - Довлатов Сергей Донатович

Тригорское лежало на отшибе. Начальство редко сюда заглядывало. Экспозиция была построена логично и красиво. Юный Пушкин, милые влюбленные барышни, атмосфера изящного летнего флирта…

Я обошел парк. Затем спустился к реке. В ней зеленели опрокинутые деревья. Проплывали легкие облака.

Я захотел выкупаться, но тут подошел рейсовый автобус.

Я отправился в Святогорский монастырь. Старухи торговали цветами у ворот. Я купил несколько тюльпанов и поднялся к могиле. У ограды фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне отвратительными. Рядом устроились двое неудачников с мольбертами.

Я положил цветы и ушел. Надо было посмотреть экспозицию Успенского собора. В прохладных каменных нишах звучало эхо. Под сводами дремали голуби. Храм был реален, приземист и грациозен. В углу центрального зала тускло поблескивал разбитый колокол. Один из туристов звонко стучал по нему ключом…

В южном приделе я увидел знаменитый рисунок Бруни. Здесь же белела посмертная маска. Две громадные картины воспроизводили тайный увоз и похороны. Александр Тургенев был похож на даму…

Подошла группа туристов. Я направился к выходу. Вслед доносилось:

– История культуры не знает события, равного по трагизму… Самодержавие рукой великосветского шкоды…

Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест.

Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь. Читал и комментировал:

«…Здравствуй, папа крестный!.. Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе… Успехов желает, едри твою мать… Остаюсь вечно твой Радик… Вечно твой, вечно твой… Да на хрен ты мне сдался?…»

В деревне Михал Иваныча не любили, завидовали ему. Мол, и я бы запил! Ух, как запил бы, люди добрые! Уж как я запил бы, в гробину мать!.. Так ведь хозяйство… А ему что… Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые собаки, которые порой надолго исчезали. Тощая яблоня и грядка зеленого лука…

Как-то дождливым вечером мы с ним разговорились:

– Миша, ты любил свою жену?

– Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит? – всполошился Михал Иваныч.

– Лизу. Елизавету Прохоровну.

– А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал…

– Что же тебя в ней привлекало?

Михал Иваныч надолго задумался.

– Спала аккуратно, – выговорил он, – тихо, как гусеница…

Молоко я брал в соседнем доме у Никитиных. Те жили солидно. Телевизор, «Незнакомка» Крамского… С пяти утра хозяин занимался делами. Чинил забор, копался в огороде. Как-то вижу – телка за ноги подвешена. Хозяин шкуру снимает. А нож белый-белый, в крови…

Никитиных Михал Иваныч презирал. И они его – соответственно.

– Все пьет? – интересовалась Надежда Федоровна, размешивая в лохани куриную еду.

– Видел я его на базе, – говорил Никитин, орудуя фуганком, – с утра подмалевавши.

Мне не хотелось им поддакивать.

– Зато он добрый.

– Добрый, – соглашался Никитин, – жену чуть не зарезал. Все платья ейные спалил. Ребятишки в кедах бегают зимой… А так он добрый…

– Миша – человек безрассудный, я понимаю, но добрый и внутренне интеллигентный…

Действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал.

– Совестно мне, – говорил он, – чего это я буду, как нищий…

Как-то раз проснулся он, и было ему совсем худо. Пожаловался:

– Колотит всего.

Я дал ему рубль. В обед спрашиваю:

– Ну как, полегче?

– Кого?

– Опохмелился?

– Ну. Как на сковороду плеснул, аж зашипело!

Вечером ему опять стало плохо.

– К Никитину пойду. Или рупь даст, или так нальет…

Я вышел на крыльцо. Слышу разговор:

– Сосед, холера, дай пятерку.

– Ты мне с Покровá должен.

– Отдам.

– Отдашь – тогда поговорим.

– Да принесу с аванса.

– Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье…

– А… Конем их!.. Все же дай пятерочку. Из принципа дай, бляха-муха! Покажи наш советский характер!

– На водку, что ли?

– Кого? На дело…

– Какое у тебя, паразита, дело?

Трудно лгать Михал Иванычу, ослаб.

– Выпить надо, – говорит он.

– Не дам. Хочешь, обижайся – не дам!

– Так я ж верну с аванса.

– Не дам.

И чтобы кончить разговор, уходит Никитин в избу, хлопнув тяжелой дверью с голубым почтовым ящиком.

– Ну, погоди, сосед! – возмущается Михал Иваныч. – Погоди!.. Дождешься! Ох, дождешься! Вспомнишь этот разговор!..

В ответ – ни звука. Бродят куры. Золотистые связки лука над крыльцом…

– Я тебе устрою веселую жизнь! Ты у меня…

Краснолицый, взъерошенный, Михал Иваныч продолжает орать:

– Забыл?! Все, гад, забыл?! Начисто?!.

– Чего забыл-то? – выглядывает Никитин.

– Забыл – так мы напомним!

– Чего забыл-то, ну?

– Все напомним. Напомним семнадцатый год! Мы тебя это… Мы тебя, холеру, раскулачим! Всех партейных раскулачим! В чека тебя отправим, как этого… Как батьку Махно… Там живо…

И, выждав некоторую паузу:

– Сосед, выручи, дай пятерочку… Ну, трояк… Христом-Богом прошу… Сучара ты бацильная…

Наконец я отважился приступить к работе. Мне досталась группа туристов из Прибалтики. Это были сдержанные, дисциплинированные люди. Удовлетворенно слушали, вопросов не задавали. Я старался говорить коротко и не был уверен, что меня понимают.

Впоследствии меня обстоятельно проинструктировали. Туристы из Риги – самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы, то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома?

Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно, различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно неожиданные. Например: «Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?»

Что касается соотечественников, то их необходимо дифференцировать. Работягам излагать коротко и просто. К служащим быть повнимательнее. Среди них попадаются весьма эрудированные. Начитавшиеся Пикуля, Рождественского, Мейлаха. Почерпнувшие дикие сведения у Новикова…

Интеллигенция наиболее придирчива и коварна. Готовясь к туристскому вояжу, интеллигент штудирует пособия. Какой-нибудь третьестепенный факт западает ему в душу. Момент отдаленного родства. Курьезная выходка, реплика, случай… Малосущественная цитата… И так далее.

На третий день работы женщина в очках спросила меня:

– Когда родился Бенкендорф?

– Году в семидесятом, – ответил я.

В допущенной мною инверсии звучала неуверенность.

– А точнее? – спросила женщина.

– К сожалению, – говорю, – забыл…

Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пес его знает!»… Не такая уж великая радость – появление на свет Бенкендорфа.

– Александр Христофорович Бенкендорф, – укоризненно произнесла дама, – родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне…

Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.

С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…

Итак, я приступил к работе. Первую экскурсию методисты обычно не слушают. Дают тебе возможность освоиться, почувствовать себя увереннее. Это меня и спасло. А произошло вот что.

Я благополучно миновал прихожую. Продемонстрировал рисунок землемера Иванова. Рассказал о первой ссылке. Затем о второй. Перебираюсь в комнату Арины Родионовны… «Единственным по-настоящему близким человеком оказалась крепостная няня…» Все, как положено… «…Была одновременно – снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита…» Барельеф работы Серякова… «Предлагали вольную – отказалась…»