Быть избранным. Сборник историй - Елена Татузова

– Вот ты не спрашивал себя никогда, отчего это мы с матерью в село забрались? Да еще так далеко от Москвы. Не задавал сам себе этот вопрос, нет?

– Вообще-то задавал… – с неохотой ответил отец Роман, – давно, еще в детстве, когда к дедушке в Питер на каникулы ездил…

– Ну, вот и молодец, что задавал. И что же ты на него себе ответил?

– Ничего, – пожал плечами отец Роман, – просто удивлялся…

– Удивлялся, говоришь… А удивляться нечему. У лукавого врага не так много путей, по которым он нас тянет к погибели. Я шел как раз по этой самой дороге, что ты сейчас идешь, – сказал отец, делая рукой широкий жест по сторонам. – Мне тоже нравилось красиво и богато жить. И маме твоей нравилось, чего греха таить. Ну, так еще бы, профессорская дочка, с детства привыкла к хорошей жизни… Тогда таких богачей, как теперь, и близко не было, так что искушения мои были не в пример слабее, чем твои. Но я все равно не устоял… Работающих храмов, где служилась Литургия, были единицы. Среди прихожан одни старики. Молодежь туда и не совалась. Знали, что неприятностей потом не оберешься. Затаскают по инстанциям. За веру в Бога могли и уволить, и с учебы исключить, могли посадить, или в психушку отправить… такое вот было время, сынок… Помню я свою первую Пасху, сразу после демобилизации. Я тогда уже решил, что в Политех не вернусь, на семинарию нацелился. Пришел на свою первую в жизни ночную службу. Еще в форме. Прежняя одежда мала была мне, а новой не успел обзавестись. Шел пешком, смотрел на дома, на людей, машины, троллейбусы – и сердце пело! Подошел к храму, а там кордоны милицейские стоят, не пропускают. Ко мне военный патруль подлетел. Документы проверили, а я уже гражданский, не подвластен им. Офицер стал ругаться, стыдить, мол, ты же комсомолец, своих товарищей и весь комсомол позоришь. Форму советского солдата позоришь. А я ему: не комсомолец я, мол, и вообще, в семинарию поступать буду. И улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. Пасха Христова! Радость внутри такая, что не передать. Все тело от нее гудит. Офицер споткнулся на полуслове и на меня так странно посмотрел. А потом рукой знак сделал своим, пропустить велел.

Ну а дальше ты знаешь: работал, учился, женился, служил… а уехал из Москвы после одного случая. Поскольку мама твоя, как журналистка, водила дружбу и знакомство со многими известными людьми – поэтами, писателями, актерами, художниками, сценаристами, – то, благодаря ей, ко мне ходила на исповедь немалая часть московской богемы. И дома у нас они бывали. Побеседовать приходили. Творческой интеллигенции многое прощалось. Делалась поблажка с учетом их неординарности. Среди них были люди разные. Для одних это была мода, для других – дань традиции, для третьих стадное чувство. Четвертые испытывали потребность выговориться. Пятые общались со священником в знак протеста против советского строя. Были и те, кто действительно хотел обрести веру. И я тебе скажу, были и такие, кто обрел… но вот сам я… тоже изменился… во мне проросли ростки тщеславия. Я стал обращать внимание на одежду, украшения, красивые вещи. Началось все вроде бы с малого и душеполезного – с книг. Хорошие книги не достать было. Зная мою к ним слабость, мне стали дарить подписки на классиков, редкие издания – Третьяковка, Эрмитаж, Русский Музей. А там изумительные фото древних икон. Благое же дело? Безусловно, благое! Дальше – больше. Билеты в консерваторию, пластинки с записями «Литургии» Чайковского, «Всенощной» Рахманинова, с хорами Свиридова или Чеснокова. Потом как-то незаметно с книг и пластинок перешли на подарочки жене, деткам. Анечку, а затем и Машу мы одевали как с картинки. На столе появилась вкусная еда, деликатесы. Вроде бы и не нарушали постных дней, осетринка же рыба… Мне удавалось все покупать по себестоимости и без унизительных очередей. Потому что уже были связи, знакомства. Тогда это называлось блат. Жалованье у меня было совсем крошечное. На него не разбежишься. Но твой дедушка, известный доктор, хотел, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась, и ежемесячно выделял нам довольно крупные суммы. А мы и не отказывались. Не жизнь была – одна сплошная радость. И вот однажды, принимая исповедь, я поймал себя на том, что не слышу, о чем мне говорит плачущая женщина. Я в это время рассматриваю кольцо у нее на пальце и прикидываю, сколько бы оно могло стоить, и где достать такое же для жены… Мда-а… Когда я понял, о чем думаю, меня холодный пот прошиб от ужаса… в кого же я превратился, Господи?.. Выстрадал свою веру, свое право быть священником в стране, где за это сажали в тюрьму. И потом променял на сытую сладкую жизнь!.. Ведь нельзя проповедовать распятого Христа и беспокоиться, где купить югославский гарнитур или кольцо с бриллиантом… Он сказал – следуй за Мной. А это значит, на Крест… А не в мебельный магазин…

Он вообще мало говорил о материальном, о внешнем… Мертвых воскрешал, больных исцелял, голодных кормил. Но ведь если вспомнить, чем кормил-то? Хлебом и рыбой. Никаких деликатесов. Обычная простая еда, только, чтобы утолить голод… Не севрюга и осетрина, не семга и икра. А обычная рыбешка из местного моря. Та, что рыбари и их семьи ели практически каждый день.

Отец вздохнул и замолчал. Молчал и его сын, бросая исподлобья короткие удивленные и внимательные взгляды на родителя.

– Знаешь, как я впервые задумался о Боге? Я, обычный советский мальчик, некрещенный, в жизни не видавший вблизи икону. Как-то мы гуляли с отцом. Зима, морозец, снежок под валенками скрипит. Сходили на Красную площадь, поглазели на Кремлевские звезды, послушали бой курантов. Шли обратно по Ордынке. На пути Скорбященская церковь. А в бывшей церковной лавке – дровяной склад. Люди с саночками толпятся во дворе. Рабочие шустрят, подвозят дрова. Все гомонят, суетятся. Мальчишки постарше меня играют в снежки, пока родители в очереди стоят. Я поднимаю глаза выше их голов, смотрю на церковные стены, а там летящая ввысь красота. Я не знал подходящих слов, чтобы описать то, что видел. Но это было очень красиво. И я спросил у отца:

– Папа, а почему в Москве столько церквей?

Он пожал в ответ плечами.

– А что там внутри?

– Ничего, – ответил он.

– А для чего они тогда такие большие и красивые?

– Не знаю, Коля… я никогда об этом не думал, – растерялся отец. – Я знаю, что их строили очень надежно… Мне было 20, когда взрывали Храм Христа Спасителя. Так взрывчатку закладывали дважды. С первого раза храм устоял…

Мой папа был инженером, и для него было определяющим качество постройки. Ее основательность и размер говорили о важности сооружения. Похоже, что тогда, возбужденный моими вопросами, он впервые задумался над тем, зачем и для Кого нашим предкам было строить такие мощные и прекрасные храмы, если все это просто так.

– А что значит – Христа Спасителя? – спросил я его.

– Кажется, так звали нашего Бога, – неуверенно сказал он.

– Почему звали? Он умер?

– Да…

– Разве Бог может умереть?

– Наверное, может…

– А в школе нам говорят, что никакого Бога нет и не было!

– И правильно говорят, сынок, учителям виднее. Ты их слушай.

Не знаю, что он на самом деле думал в тот момент. Скорее всего, он так говорил, чтобы уберечь меня. Инакомыслие было смертельно опасно.

Мы пошли по улице, но я все время оглядывался на церковь. А впереди попалась еще одна, потом еще. Я думал про себя: «Вот люди верили в этого странного Бога, строили Ему такие прекрасные дома. Потом пришли другие люди и стали их взрывать или превращать в склады. В деревне у бабушки в бывшей церкви трактора ремонтируют. И Бог это все терпит. Значит, или Его нету, или Он не такой уж и Всемогущий». Это был декабрь 1947 года. В следующий раз, когда я снова оказался близ той церкви, была весна 1948 года. Дровяного склада там больше не было. Внутри храма слышно было пение. Я подбежал к распахнутой двери и увидел десятки горящих свечей! Мне их огоньки показались целым огненным морем. А еще там было много людей.

– Давай зайдем, – попросил я отца и потянул его за руку.

– А давай, – сказал он не раздумывая. – Пасха же.

Я не стал спрашивать, что означает это слово. Мне не терпелось скорее туда, где происходило что-то таинственное. Мы вошли, и внутри храм мне понравился еще больше, чем снаружи. Пока я разглядывал пляшущие огоньки свечей и лампадок, все запели какую-то молитву. Потом запел хор, и я заслушался. Ничего подобного я никогда не видел и не слышал. Священники и дьяконы выходили и заходили в Алтарь. Я не знал еще этого слова, но я понимал, что там, куда они уходят, находится что-то важное, тайное. И они оберегают эту тайну от чужих глаз. Я стоял завороженный, оглушенный и почему-то… радостный. И очнулся от возгласа «Христос Воскресе!» «Воистину Воскресе!» – неожиданно для меня воскликнули все, кто стоял в храме. Вначале я испугался, но оглянулся на отца. А он улыбался и тоже кричал: «Воистину Воскресе!» Тогда я и подумал, что Бог, наверное, все-таки существует. Просто Он, хоть и Всемогущий, но очень добрый и терпеливый, не наказывает за то, что у Него отняли дом, а спокойно ждет, когда люди одумаются и вернут то, что взяли без спроса. Прямо как моя мама со мной поступает…