Память золотой рыбки - Моник Швиттер

— Но мы же только-только...

— Пожалуйста. — Он идет к двери и открывает ее.

— Вы всё рубите на корню.

Вид у него совсем изможденный.

— Да нет же. Если хотите, приходите завтра. Я попрошу Аннегрет, она обед приготовит.

Она убирает блокнот и карандаш в сумку и встает.

Он вдруг возвращается к жизни.

— Кстати, вчера я посмотрел прекрасный фильм. Может, и вы его видели...

— Нет, не видела.

Она берет куртку и выходит из дома.

Этот ни на что не похожий запах до сих пор ее преследует. Она крутит ручку, опуская оконное стекло. Когда она проходила мимо него, ей показалось, что на висках у него находятся пахучие железы с датчиками движения — кто подойдет слишком близко, того обдает запахом, будто ливнем окатывает. Она пытается разгадать этот запах, но он не дается, он рядом и в то же время ускользает от нее. Сквозняк ничего не меняет. Запах пляшет у ее носа, пристает к деснам, щекочет шею — пыльный, немного затхлый, что-то вроде запаха ржаной муки, но сильнее, гораздо сильнее.

Ей снился его рот. Он говорил, смотри, это же я! Она его не узнала. Он осклабился: а теперь узнаешь? Да, но она сказала, что нет. Он стал забавляться с языком, то молниеносно высовывая, то убирая его. Брандтнер, ты свинья, сказала она, на что рот рассмеялся, как разбойник Хотценплотц[2].

По дороге она тщетно пытается высмотреть вчерашнего крестьянина. Проезжая мимо его поля, она все равно сигналит.

На Брандтнере свежая рубашка, и еще он причесан.

— Хочу вернуться к вопросу об аппетите. Вчера вы сказали, что у вас нет чувства голода.

— Так и есть. Я с удовольствием орудую приборами, кладу еду на язык, играю с ней. Как только становится слишком пресно, выплевываю. Я быстро теряю интерес. Раньше все было не так, во многих отношениях.

— Вкусное рагу.

— Передам Аннегрет.

— Вам доставляет радость смотреть, как едят другие?

— Сам сейчас об этом задумался. Да, пожалуй, это весьма забавное зрелище, и вы довольно смешная, когда едите.

— Вот как?

— Теперь я испортил вам аппетит.

— Испортили. Сегодняшний стих уже готов?

— Нет.

Она цитирует его же слова:

— Nulla dies sine linea.

Он прерывает ее движением руки.

— Так же верно и другое: nulla regula sine exceptione[3]. Кстати говоря, моя любимая еда — это простые, банальные на первый взгляд блюда, которым только сам язык придает вкус, если вы меня понимаете.

— Не вполне. Хотя... с хорошим хайку дело обстоит так же. Поиграй со мной, приглашает вас стих, сделай что-нибудь из меня, придай мне вкус.

— Меня приглашает? Типичный стиль немецких критиков. Вы имеете в виду читателя.

— Вы пишете строго по схеме пять-семь-пять?

— Я тут вчера интересный фильм посмотрел, может, знаете, все-таки классика! «Бешенство» называется.

— К сожалению, не смотрела. А как этот фильм связан с хайку?

— Никак. Значит, не смотрели? Это фильм ужасов.

— Давайте все же еще немного поговорим на нашу тему? Так вы пишете каждое хайку по схеме пять-семь-пять слогов?

Он вздыхает.

— Да.

Тишина.

— Господин Брандтнер, поговорите со мной!

Ему явно скучно.

— В этом вся соль. Хайку — это всего лишь короткий веселый стих, не более того. Именно в этом суть, даже если говорить о дзисэй, о стихах смерти, — снова переводит он между прочим, — понимаете, в них должен быть юмор. Маленькая формочка, а в ней маленькая шуточка. — Сам того не замечая, он набирает обороты. — Вы Хаббелла[4] знаете? Он замечательно написал дзисэй, такое и за свое выдать не стыдно:

Having spent my lifeIn the service of beautyNow human garbage.

И в моем переводе:

Всю жизнь стремилсяКрасоту приумножать,А сам стал хламом.

Он весь светится, глядя на нее.

— Ну?

— А где шутка?

— Где шутка?! Сил моих нет с вами!

Они ушли с кухни и теперь сидят в его комнате, как и вчера, друг напротив друга, она на диване, он в своем кресле.

— Как обстоят дела с вашим либидо?

— Чего вы от меня хотите?

— Ответа.

Он смотрит в потолок. Затем произносит таинственным шепотом:

— Хочу узнать, как ты выглядишь изнутри!

— Что?

— Это цитата.

— Из этого, как уж его...

— «Бешенства»? Нет.

— Попахивает фильмом ужасов.

Он кивает.

— Полагаю, это реплика кровавого убийцы.

— Именно.

Он шепчет:

— Я вытащу твои внутренности наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть!

— Как обстоят дела с вашим либидо?

— Этот вопрос уже был. Дальше.

— На самом деле цитата была не из бешеных ужасов?

— Нет.

— А откуда?

— Забыл. Но вот помните сцену, где в этой нежной белой подмышке вдруг вырастает фаллоподобное жало? Ах да, вы же фильм не смотрели. Жало, что любопытно, вырастает у молодой девушки.

— Возвращаемся к нашей теме. Половое влечение.

— А я и не отклонялся от вашей темы!

— Наша тема — это вы, а не какой-то там хоррор. Что интересно, ваши стихи крутятся вокруг плоти.

— Это да.

Уж кости гниютПлоть тленом охваченаСмерть за работой.

Вот вам и ответ.

Он выходит из комнаты, но ненадолго. Возвращается он с умытым лицом.

— Зачем вы здороваетесь с моими соседями?

Она смотрит на него непонимающим взглядом.

— Вчера вы сказали, что поздоровались с моим соседом. Зачем?

— А! С крестьянином! Поздоровалась, да. Зачем — не скажу.

— Тогда я вам скажу: чтобы сократить дистанцию. Вы постоянно к этому стремитесь! Думаете, достаточно изобразить интерес, и близость возникнет сама собой. Но откровенного разговора не получается, по крайней мере у нас. Из ничего не будет ничего.

— Профессия у меня такая — вопросы задавать.

— Да, но она не дает вам карт-бланш! Вот моя профессия — слова соединять. Только при этом я отвечаю за каждую написанную строку.

— Неужели? Вот об этом хорошо бы поговорить.

— Не уводите разговор в сторону. Теперь я задаю вопросы. На что вы живете?

— На доходы от журналистики.

— Ради чего вы живете?

— Ради собственной свободы. Я служу своей совести и своим же представлениям о правде.

— Хорошо сказано! И еще вы пишете. Что именно?

— Прозу.

— Почему вы пишете?

— Не могу иначе.

— А теперь повторю свой вопрос: чего вы от меня хотите?

— Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.

— Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.

Сощурив глаза, она едет прямо на ослепительное солнце. По лицу, щекоча кожу, бегут слезы. Она яростно их смахивает. Тупой вонючий баран. Она шмыгает носом и принюхивается. Куда подевался его запах? Неужели она настолько к нему привыкла, что уже его не замечает? Пока они разговаривали, запах без конца налетал на нее, садился на одежду, на кожу, а теперь его нет.

Он встречает ее прямо у входной двери.

— Прошу прощения, — говорит он, — я сегодня не в духе. Устал.

— Слишком много фильмов ужасов посмотрели?

— Да. Наверное. Я плохо спал. Может, пройдете? Я сейчас.

Она не верит глазам. На стене висит ее фотография, пришпиленная кнопкой, между напольными часами и японским иероглифом, но выше, примерно на уровне его глаз, когда он стоит. Та самая фотография, что она ему присылала!

Он усаживается.

— Не хотите раздеться?

— В данный момент, пожалуй, нет. — Она удивляется, что нашлась что ответить, хоть и запнулась.

Он смотрит на нее, она — на свою фотографию на стене напротив.

— На чем мы остановились?

Она пожимает плечами.

— Сейчас послушаем.

Она включает диктофон: Почему вы живете на природе? — Я живу в помещении...

Вместе они прослушивают все их беседы за прошедшие два дня. Он скрещивает руки на груди и смотрит в пол. Она делает вид, что усердно что-то записывает, хотя на самом деле неумело рисует схематичную фигурку девочки. Краем глаза она пытается за ним наблюдать.

Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.

Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.

Она выключает и убирает диктофон.

— Вчера, когда вы ушли, я вдруг понял, что вы мне кое-кого напоминаете.

— Правильно. Мою маму.

— Я знаю вашу маму?

— Вы ее не помните.

— Может, и помню.

— Вы с ней пару раз переспали, не более того. Потом вы ее не узнавали.

— Когда это было?

— В семидесятых.

— М-да. Давно. Уж не намерены ли вы прикинуться моей дочерью?

«Прикинуться», — пишет она каракулями рядом с фигуркой девочки. Смотрит на написанное.