Наш китайский бизнес - Дина Рубина

Мы с Витей подбежали, навалились и покатили коляску вверх. Калека страшно обрадовался.

- Ого-го, ребята! - кричал он, отирая ладонью взмокший лоб, - лошадки славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!

А Витя стал горланить из Цао Чжи, который родился во втором, а умер в третьем веке нашей плебейской эры, и переводы с которого мы печатали когда-то в незабвенной нашей газете: «На холм по тропинке! Бредем в облака! И конь мой теряет! Последние силы! Последние силы! ...Но конь добредет! А я изнемог! От печали и муки!..».

Так мы катили этого безногого парня, а он командовал - куда ехать, яростно ругал муниципалитет за переполненные мусорные баки, хохотал, распевал и вообще - кайфовал на всю катушку.

Между тем мы продолжали делать городскую газетку, внося своей «Уголовной хроникой» изрядное оживление в благопристойную жизнь русской общины города.

Например, в октябре сенсацией стало дело ночного охранника одного из предприятий, специализирующихся на производстве подгузников для младенцев и лежачих стариков. Этот парень развлекался долгими эротическими беседами по известным телефонам. Так он коротал свои унылые дежурства, пока начальство не насторожили телефонные счета на астрономическую сумму. Были наняты сыщики, и выяснилось, что этот милый человек развлекался не только с местными телефонными гуриями, но и до Америки дотягивался, так как английским владел свободно. В целом он был интеллигентным человеком, если вы не побрезгуете этим определением в данной ситуации. Словом, выяснилось, что он трахал начальство по большому счету. По действительно большому счету.

Саси Сасон невозмутимо излагал сухие данные спокойным голосом, как бы призванным внушать гражданам веру в надежность наших правоохранительных органов.

- А... личность задержанного? - спросила я.

- К черту подробности! - отмахнулся Саси и, вздохнув, добавил: Подробностей не знает никто.

Нам с Витей очень нравилась эта история. Мы даже хотели организовать в газете «круглый стол» на темы сексуального воспитания новых репатриантов. Дискуссию, так сказать. Но потом одумались: в подобной дискуссии без подробностей не обойтись, а где их взять, эти подробности?..

Да, история многозначительная... Почему-то я усматривала почти неощутимую трагическую связь между дневным производством подгузников и ночными всхлипами этого непутевого охранника. Как будто, находясь посередине между беспамятным младенчеством и полоумной старческой немощью, он тщетно пытался заполнить часы своего одинокого и бессмысленного бдения телефонными судорогами эфемерной любви.

Дней через пять после встречи в Тель-Авиве позвонил Яков Моисеевич. Нет, ничего определенного в ЦЕНТРЕ еще не решили, но он хотел бы встретиться со мной еще раз и обговорить кое-какие частности. Если я не возражаю, там же, в доме доктора Тихо и жены его, художницы Анны.

Должна ли я пригласить на беседу генерального ди...?

- О, нет! - воскликнул он с неприличной поспешностью, - я бы попросил вас...

К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному. Со стороны улицы рава Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках, мимо здания, где, собственно, и жил по соседству с доктором умница Кук, пройти в железные распахнутые ворота и, обогнув торец дома с окном библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы. А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открывается вам как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.

Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и, ожидая меня, листал «Гаарец». Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле, и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.

- Ваш красный плащ, - проговорил Яков Моисеевич, складывая газету,- ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости... В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны... Она рисовала, пела, сочиняла стихи. Я не решился без вас заказывать штрудель Анны.

- Так закажите сейчас же, - сказала я. - Только на сей раз позвольте мне заплатить.

- Боже упаси! - спокойно возразил он.

После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев...

С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.

- Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? - спросила я напрямик.

Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.

- Видите ли, откровенно, - мягко начал он, - все, что вы говорили по поводу устарелости «Бюллетеня», звучит и справедливо, и убедительно. Да, скорее всего самым разумным было бы перейти на современный метод его издания... Но... понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис, как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.

- Чего?!

- Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.

- А кто это? - спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.

- Ну... как же! Вам его представили...

Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением натягивающие на живот вязаный жилет...

Мне захотелось плюнуть и уйти.

- А при чем тут Алик? - грубо спросила я.

- Так он - метранпаж. Собственно, Алик и клеит «Бюллетень». ...Это- прямая его обязанность.

- Алика - на пенсию. С почетом, - с вкрадчивой злостью проговорила я.

- Он и так получает пенсию, - сдержанно и грустно заметил Яков Моисеевич, - по инвалидности.

Мы оба замолчали. Убейте меня, я не понимала, что хотят от нас с Витей эти чокнутые старики, именующие себя ЦЕНТРОМ. И уже догадывалась - чем завершится очередной наш мираж в пустыне. Стоило поберечь время, раскланяться и пойти по делам, тем более что на этот вечер я наметила себе решение двух неотложных дел.

Неподалеку, у дверей дома, перекинув ногу на ногу, сидел охранник, пианист из Свердловска Миша Кернер. У него, как обычно, был отсутствующий вид... Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а нужно с ним родиться. Коньком его был Шопен. Несколько раз он выступал здесь же, по пятницам. Однажды исполнял все 24 прелюдии Шопена. Я была на концерте и, помнится, глядя на черный Мишин фрак и вдохновенные руки, ласкающие клавиатуру, никак не могла избавиться от мысли - где в данный момент он оставил куртку охранника и пистолет, который по закону нигде нельзя оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта...

Рядом с Мишей стоял замызганный хиппи в грязной майке и продуваемых джинсах и, покачиваясь, бормотал что-то по-английски, пытаясь рассказать Мише свою жизнь. У Миши самого была вполне цветистая судьба, он не хотел задушевных бесед на иностранном языке. Он отворачивался от накуренного марихуаной хиппи и тоскливо говорил по-русски: «Чувак, иди себе, а? Чувак, смотри, ты замерз совсем... Чувак, холодно, летом поговорим...»

- А вы и между собой говорили по-русски? - вдруг спросила я.

- Когда?

- Ну вот в детстве, в Харбине...

Яков Моисеевич оживился.

- Да по-каковски же еще? Деточка, Харбин был русским культурным городом! У нас в еврейской школе преподавание велось на русском языке по программе русской гимназии. Мы даже ставили спектакли - «Маскарад», например, пьесы Островского, «Бориса Годунова»... В «Годунове» Самозванца играл Мотька Гершензон. Помните, то место: «Ты заменишь мне царскую корону!»... Я был суфлером и подсказал Мотьке - «корову»... «Ты заменишь мне царскую корову!»... Родители Мотьки, понимаете, держали молочную ферму... - Яков Моисеевич захихикал со свежим, даже изумленным удовольствием, будто подшутил над Мотькой не шестьдесят лет, а минут двадцать назад... - Да... Мы изучали русскую литературу как следует. Учителями-то все были белые офицеры, их там после революции накопилось - пруд пруди... Русских в Харбине около ста тысяч насчитывалось. А еврейская община - тысяч двадцать пять. И учтите, там же размещалась главная контора КВЖД. Кстати, знаете, как расшифровывали это название в то время? «Китайцы возят жидов даром»... Да, КВЖД... шла от границы России до станции Манчжурия, пересекала реку Сунгари... Вы знаете что-либо об этих краях?

- Не помню, что-то читала...

- Ну! Река Сунгари... могучая, полноводная - несколько километров в ширину. А рыбы сколько! Впадает в Амур... Изгибается дугой, вот так... - он показал вилкой на красной скатерти... - Главный приток - Нони... Так вот, КВЖД пересекала Сунгари. На пересечении возник Харбин. Выгодное географическое положение... Прекраснейший город Китая возник из маленькой рыбацкой деревушки... А для европейцев Китай был рынком, и железная дорога играла в этом решающую роль. Русские добыли концессию на строительство железной дороги, и в 1898 году строительство началось. Выглядело это так - по обе стороны от полотна шла полоса отчуждения - по 15 километров. Русские получили экстерриториальные права. Понимаете? Свой суд, свое управление, охрана русская - русская автономия... На правом берегу Сунгари был район, Пристань назывался. Дальше, наверху - Новый город. Там в основном и жили русские... Магазины принадлежали евреям и грекам. Извозчики кричали: «Гривенник в Палестину!» из-за того, что там много евреев жило... У нас говорили: «Харбин-папа, Одесса-мама...».