Последние Каролинги – 2 - Наталья Навина

Потом она ушла – ей нужно было переговорить с мужем. Но Азарике показалось, что в темнице ее одиночества, куда допускались только Эд и Фортунат, появился еще один человек.

– Во время венчания? – равнодушно произнесла Рикарда. – Я знала, что Аола не блещет умом, но что она настолько глупа, даже не догадывалась.

– Ей не терпелось избавиться от мужа… но ведь, ваше бывшее величество, вам тоже в свое время этого хотелось!

Его высокопреосвященство архиепископ и канцлер Фульк, инкогнито прибывший в монастырь святой Урсулы, был в ярости. Во благовременьи он без всяких сожалений позволил спихнуть с престола свою благодетельницу, но при нынешнем раскладе сил посчитал, что она сможет быть ему полезна, а посему велел разыскать ее и вылечить. Он рассчитывал на ее неизбывную ненависть к Эду, на ненависть, родившуюся из обманутых надежд. Но он ошибся. Рикарда, казалось, потеряла интерес не только к мести, но и вообще ко всему на свете. Она, как ему докладывали, большей частью спала либо просто лежала, уставясь в потолок, и не задавала никаких вопросов. Весть о провале заговора до нее еще не дошла, и когда она услышала об этом от Фулька, то отнеслась к ней на диво безразлично. Что стало с этой женщиной, всегда отличавшейся столь бешеным темпераментом? Где страсть, где истерики, где вкус к интригам и сплетням? Где честолюбие, наконец?

– Но позвольте, это и вашей жизни угрожает! Не думаю, чтобы ваш Бальдер молчал на допросе, кто передал ему яд, а у Эда лапы длинные!

– Отстань от меня, Фульк, болотная курочка. Я хочу мира и покоя. Тишины хочу.

– Не будет вам мира и покоя! Вы должны нанести ответный удар!

– Это как же – без денег, без армии, без единого верного слуги?

Может быть, имя Эда все же вызвало у нее желанный всплеск ненависти? Может быть, его старания были не напрасны?

– Вас доставят в Аахен на собрание знатнейших сеньеров Австразии. Там вы должны будете заявить, что Эд подослал убийц к супругу вашему Карлу… отравил его! Тевтонские сеньеры должны прийти на помощь законному наследнику династии в его праведной борьбе за престол!

Рикарда села в постели. Глаза ее были по-прежнему тусклы и безжизненны.

– Слушай меня, канцлер. Ни одна собака в империи этому не поверит. То есть все охотно поверят, что Эд приказал кого-то перевешать, сжечь или порубить, и даже сделал это собственноручно. Но только не подослал отравителей. Это не его методы. Скорее твои… или наши!

Фульк и сам видел изъяны в своем плане и нервно хрустел суставами пальцев под длинными рукавами рясы.

– Я же говорю тебе, – продолжала Рикарда, – оставь меня в покое. Почему ты так спешишь, болотная курочка?

Он злобно блеснул взглядом в ее сторону.

– Потому что, пока ваше бывшее величество изволило пьянствовать в придорожных кабаках и путаться с бродягами, в Нейстрии произошли еще кое-какие изменения! Эд собрался жениться снова!

Но и оскорбление не пробило равнодушия Рикарды.

– Кто же эта несчастная? – без любопытства спросила она. – Чьи родители поведут жертву на заклание?

– О, вы ее знаете, ваше бывшее величество. Одно время она подвизалась при вашем дворе.

– Кто же? Гертруда? Сунильда? – Рикарда называла имена своих былых фрейлин.

– О, нет. Вряд ли вы помните ее настоящее имя, да, скорее всего, и не слыхали его никогда. При вашем дворе, помнится, ее называли «младшая чародейка». Но больше она известна под кличкой Оборотень, и…

Фульк добился своего. И даже перестарался. Голова Рикарды упала на подушку, глаза закатилась, всякая краска исчезла с лица.

Фульк толкнул дверь кельи.

– Эй, девка, где ты? Госпоже твоей дурно!

Но за дверью никого не было.

Деделла, собственно, не собиралась подслушивать. Но когда ей послышалось имя Эда, она прилипла ухом к двери. Разговор шел по^аллемански, но она уже довольно свободно изъяснялась на этом языке и поняла почти все. В то мгновение, когда Рикарда лишилась чувств, Деделла, задыхаясь от ярости, бежала по лестнице в монастырский сад. Вся ненависть, словно замерзшая за предыдущие спокойные недели, теперь прорвалась наружу, как вода в половодье. И если бы Деделла не убежала, она бы с воем принялась биться об стены.

Если Деделла и ненавидела кого-то в мире, так это Эда. Эд, разбойник, бандит и убийца, опустошавший Туронский лес, а затем каким-то невообразимым попущением господним поднявшийся до вершин власти. Эд, изуродовавший ее, Деделлу, отнявший у нее землю и уничтоживший всю ее семью. Эд, дьявол во плоти. И эта проклятая девка, Оборотень с дурным глазом – права была матушка, утверждавшая с первого же дня, когда увидела ее, что сатанинское отродье принесет Эттингам несчастье! Она никогда раньше не испытывала никаких особенных чувств к Азарике, но теперь ей казалось, что она всегда ненавидела ту не меньше, чем Эда.

Деделла посмотрела в серое небо, тщась разглядеть хоть что-нибудь за низкими тучами над массивной крышей монастыря.

– Сдохнете оба! – прошипела она, сжимая кулаки. – Богом клянусь, страшной смертью издохнете!

На сей раз король застал свою невесту у открытого окна, в которое лился серебристый свет осеннего утра. Азарика стояла у высокого пюпитра, где лежала толстенная книга. Отложив перо, Азарика сказала без всяких приветствий:

– Когда-то единственным моим достоинством, из-за которого приор Балдуин терпел меня в монастыре, был хороший почерк. А теперь я так отвыкла писать, что не могу вывести двух ровных строк.

– Чем ты занимаешься?

– Переписываю для себя Хронику Фортуната. Но без особого успеха.

– Зачем тебе это? – Он взял ее за руку, отвел к столу и усадил перед собой. – Проследила бы лучше, как платья к свадьбе шьют, выбрала бы эти… как их… наряды.

– Это делает Гисла. У нее все равно лучше получится. Она и со служанками лучше управляется, чем я. Я ведь с женщинами-то никогда в жизни близко не общалась… кроме, конечно, Заячьей Губы.

Он не случайно усадил ее против света. Ему хотелось посмотреть на нее. За все эти годы он должен был привыкнуть к ее лицу, но теперь оно каждый раз представало для него новым. Черные, глубоко сидящие глаза в тени длинных ресниц, нос с горбинкой, крупный, четко вырезанный рот – не каждый бы нашел это лицо красивым, но было в нем то благородство черт, что выше красоты.

– Заячья Губа… Наверное, она тебя очень любила?

– Любила? – Нехорошая усмешка искривила губы, только что казавшиеся безупречно благородными, и почудилось Эду в этой усмешке что-то смутно знакомое. – Она меня ненавидела! Впрочем, как и я ее. Грех, конечно, такое говорить, ведь она спасла тебе жизнь, да и мне тоже. Хотя… хотя под конец мне казалось, что она меня ненавидит и любит одновременно. Она говорила мне: «Своему бы сыну я лучшей жены не желала. Но Эд – другое дело…»

Его взгляд впился в ее лицо.

– Почему это я – другое дело?

– Ну, она считала, что Оборотень – не пара королю…

– Я что – сам бы не разобрался, кто мне пара, а кто нет? – мрачно осведомился он.

Она не стала спорить.

– Ей, наверное, казалось, что она хорошо меня знает. Во всяком случае, давно.

– Она давно тебя знала… А прежняя моя банда – кто-нибудь из них – знал?

– Да уж знал кое-кто… Кочерыжка знал – мы же с ним земляки, можно сказать… Тьерри знал…

– Ну, дружки, ну, дружиннички мои… Что ж из них мне никто не сказал?

Она высвободила руку, откинулась назад в кресле. Нехорошая усмешка стала явственнее.

– У них были на меня свои виды… определенные. Кочерыжка, например, пытался меня изнасиловать – тогда-то и пришлось мне его убить. Это было в тот день, когда на тебя напали люди Фулька. Ты, кстати, никогда не задавался вопросом, где шлялся оруженосец твой Озрик в тот час, когда он был больше всего нужен своему господину?

– Нет, не задавался. Тогда я был уверен, что тебя убили. А потом Фульк проговорился, что они потеряли твой след, и я просто обрадовался.

– Ну вот, теперь ты знаешь, где… А Тьерри – тот вообще ко мне сватался, выгодной невестой я ему показалась…

– И что ты ему сказала?

– В таких случаях не говорят, а бьют… – Она оскалилась с некоторым даже удовольствием. – Ладно, хватит о покойниках.

Это выражение на ее лице могли бы припомнить послушник Протей и Тьерри-Красавчик на Барсучьем Горбу – но они уже не в состоянии были никому об этом рассказать. Эд не видел его никогда, но теперь он знал, кого напоминает ему этот жесткий оскал, это сумрачное веселье во взгляде, эта надменно откинутая голова.

Его самого.

– Значит, они знали. Кто еще знал?

– Многие, – она махнула рукой. – Почитай, что все, кроме тебя. Ты один ничего не знал.

– Это не совсем так, – медленно сказал он.

– Что? – она невольно дернулась, усилием рассудка принуждая себя к спокойствию.

– Я не то чтобы не знал. Я… не хотел знать. Отказывался знать. У меня была груда доносов на тебя… с первого же дня твоего пребывания в Париже. И… некоторые из них я даже проверял. Но не хотел верить.