В нескольких шагах граница... - Лайош Мештерхази

Так медленно проходили дни, проходили недели.

Господин главный священнослужитель вначале интересовался, не покаялись ли мы. Потом оставил нас в покое и, кажется, отказался от мысли, что Бела и я встретимся с ним когда-нибудь в раю.

В начале июля нас вызвал главный надзиратель и отвел в комнату для свиданий. Там нас ждал адвокат, маленький Шалго. (Славный был человек, жаль, что умер. Ему за защиту платил профсоюз. Шалго был социал-демократ, но сплошь да рядом брал на себя защиту коммунистов. Он сделал для нас все, что мог.)

В комнате для свиданий в двух шагах от меня стоял часовой и строго следил за тем, чтобы мы вели друг с другом только дозволенный разговор.

– Я пришел сказать вам, что слушание дела назначается на середину июля. Вас будут судить вместе с членами чепельской дирекции и несколькими работниками Комиссариата внутренних дел. Вы, как полномочный комиссар, являетесь главным обвиняемым, вашему другу тоже предъявлены серьезные обвинения. Содержание обвинительного заключения я доведу до вашего сведения.

– В чем меня обвиняют?

– Вы же знаете… – Он многозначительно подморгнул.

– Массовое убийство?…

На лице его я прочел утвердительный ответ и по взгляду понял, что он хочет сказать что-то еще.

– Каким может быть приговор? Он пожал плечами.

– Трудно что-либо предполагать. В лучшем случае, если мы сможем добиться, пятнадцать лет. Прокурор требует для вас обоих смертной казни через повешение.

Я слушал и чувствовал, что он хочет добавить еще что-то важное. Кивком головы Шалго показал на часового, который стоял, не спуская с нас глаз. Как же узнать, в чем дело? Попробую-ка я задавать наводящие вопросы.

– А обмен пленными?

– До ноября – декабря он вряд ли будет произведен…

Часовой перебил:

– Об этом говорить воспрещается.

Шалго замолчал, открыл портфель.

– Адвокатское полномочие. Его придется заполнить. Часовой просмотрел бумагу и пододвинул ее ко мне.

Я попросил у адвоката перо: от меня требовалось, чтобы я только подписался и поставил дату, но я медлил – хотел выиграть время. А мысли лихорадочно сменяли одна другую. Если пятнадцать лет «самое лучшее», тогда наверняка приговорят к смерти через повешение… Дело будет слушаться чрезвычайным судом, приговор обжалованию не подлежит, и его немедленно приведут в исполнение. Когда дело дойдет до обмена пленными, нас уже не будет в живых…

Я тряхнул пером, сделав вид, что оно не пишет, и обратился к часовому:

– Не найдется ли у вас ручки, господин надзиратель?

– Карандаш сойдет?

– Да, да, – сказал адвокат.

И, пока часовой искал по карманам карандаш, Шалго взял ручку и, кладя ее во внутренний карман, сделал едва уловимое движение губами. Затем слегка отвернул борт пиджака, чтобы часовой не видел его лица, и беззвучно по слогам произнес:

– Беги-те!

Карандашом часового я поставил число и подпись и отдал бумагу адвокату. Шалго захлопнул портфель.

– Ну, мы, кажется, поняли друг друга?

– Да.

– На следующий неделе я снова приду. Мы попрощались.

Бежать, бежать, бежать!..

Его слова я передал Беле.

Бежать! Но каким образом? Из одиночки?

Камеры были расположены так, что разговор чуть повышенным тоном был слышен надзирателю даже на первом этаже. Разобрать стену или распилить напильником решетку представлялось невероятным. Подобные действия удаются только в романах. Разобрать стену высотой в четыре этажа?… Не только что из одиночки, а из тюремных мастерских вацкой каторжной тюрьмы еще никто никогда не убегал. Нет, это безнадежно.

А что бывало с теми, кто пытался бежать?

Когда я еще находился в общей камере и имел право свободно расхаживать, мне несколько раз пришлось работать судомойкой в тюремном госпитале. Там лежал цыган, осужденный за убийство. Он и двое его сообщников получили шесть, семь и десять лет. Четыре года они уже отсидели. Преступники работали в садовом хозяйстве и в один прекрасный день каким-то образом сбежали. Держали они путь на реку Ипой, надеясь короткой дорогой поскорее добраться до чехословацкой границы. Одного из них поймали под Диошъепё, в горах Бёржень, другого – на границе. Цыган, что лежал в тюремной больнице, даже не успел выбраться из Ваца…

Конечно, можно рискнуть, хотя у солдат винтовки. Ведь пуля из винтовки Маннлихера разит мгновенно, и такая смерть все-таки лучше, чем на виселице… Но у часовых – старинные ружья системы Верндля, а к ним – свинцовые пули длиной с дюйм. Вот пуля из такого ружья и попала цыгану в живот. Через неделю он скончался, но за эти семь дней натерпелся столько, что и на семь лет жизни хватит. Я как-то присутствовал при перевязке, никогда не забуду! Во весь живот была рана. И все это от одной-единственной пули. А это ружье Верндля далеко стреляет, метко бьет, да и часовые отличные снайперы…

Но все равно, так пли иначе…

Что значит «нельзя бежать», если это необходимо?

Нужно попытаться, если хочешь остаться живым!

Маленький Шалго порядочный человек, он знает, какой это большой риск – бежать, и не бросает слов на ветер…

Глава третья,

из которой вы узнаете о том, что должен уметь узник, чтобы быть «заключенным с образованием»

Быть узником – великая наука. Не правда ли, странно звучит это утверждение? Однако это так.

Старая тюрьма не занималась перевоспитанием преступника, она только бессмысленно и исступленно его истязала. И тот, кто попадал в нее, но хотел все-таки и в этом грязном, душном мире остаться человеком, тот должен был бороться против общества, которое его наказало.

Тюремщикам с их звериной жестокостью узники противопоставляли свою солидарность. Это огромная сила, которая поддерживает дух и без которой человек в тюрьме просто не может существовать.

Существовал неписаный закон: если уж человек имел несчастье раз попасть в тюрьму, он будет попадать туда еще и еще – тюрьма ставила свое клеймо на человеке. Но, с другой стороны, тюрьма воспитывала чувство солидарности, чувство коллектива. Эти чувства каждый узник должен свято хранить в себе, так как против него тоже существовала «солидарность» – «солидарность» общества, которое поставило на нем нестираемое клеймо «преступника».

Я уже говорил, что нас, коммунистов, тюремные власти не считали политическими заключенными, а причисляли к уголовникам. Но сами заключенные выделяли нас из своей среды. Мы считались «иными». И надо сказать, что остальные заключенные нас любили, так как мы помогали каждому чем только могли. Они уважали нас, потому что чувствовали, что наша солидарность какая-то особенная и не похожа на их круговую поруку.

Им было непонятно, почему мы, оказавшись «врагами» общества, не воруем, не занимаемся взломкой денежных сейфов, не фабрикуем фальшивых денег – мол, больше пользы и меньше риска. Они смотрели на нас с недоумением, когда мы рассказывали, что боремся за такое общество, где каждый должен будет работать. Капитализм устраивал уголовников больше…

В тюремных мастерских мы разделились тоже на два лагеря. Уголовники развлекались тем, что рассказывали друг другу непристойные анекдоты, мы же обсуждали различные теоретические вопросы и беседовали по поводу политических событий.

Так в тюрьме существовало два разных мира, которые, однако, были тесно связаны множеством всяких мелочей, ну, например: как достать что-нибудь из съестного или сигареты… Да, сигареты были предметом особенной заботы – ничего не нужно было здесь человеку так, как щепотка табаку.

А знаете, пожалуй, почему? Потому, что табак не разрешалось передавать в посылках. И все-таки, хотя и с большим трудом, нам удавалось перехитрить начальство.

В общей камере пересыльного корпуса сегедской тюрьмы нас сидело четверо. Трое заключенных были старыми уголовниками, карманными ворами, взломщиками. Встретили они Меня словами: «Нет ли пыльцы (иначе говоря, табака) или по крайней мере спичек?» Я объяснил им, что у меня все отобрали во время ареста.

– А ты что, еще никогда не бывал в тюрьме?

Я сказал, что бывать приходилось, и не раз, – сначала сидел две недели, а потом три месяца в военной тюрьме. Они начали подсмеиваться:

– Молокосос ты еще, как видно. Ну, платок хоть чистый у тебя есть? Только совсем чистый.

Платок, на счастье, был: прежде чем меня перевели сюда, я сумел выстирать все свои пожитки.

Теперь начал говорить взломщик. Это был человек с большой лысой головой, с рябоватым лицом и пропитым голосом.

– Давай сюда, сейчас он станет черным, как кофе.

– Что? Кофе? В тюрьме? Не понимаю, для чего тогда нужен чистый носовой платок.

Взломщик взял платок и разорвал его на тоненькие ленточки. Сначала он поджег одну ленточку, а от нее все остальные. Потом вынул из кармана маленькую коробочку и положил на нее сажу.

– Теперь я покажу, что это за кофе и для чего он служит.