Лисица на чердаке - Ричард Хьюз

Взрыв смеха, долетевший из кухни, заглушил последние слова доктора, однако все слышали, что за ними последовало:

— Мистер Огастин, говорите вы? Вот оно что! Значит, надо вызвать мистера Огастина.

Доктор Бринли, возвращаясь к своему месту за столом, казалось, даже не заметил воцарившейся в зале тишины. Он опустился на стул ворча. Но у него за спиной, застыв с его стаканом и бутылкой виски в руках, стояла миссис Дай Робертс, и глаза ее горели торжеством, как у напавшей на след гончей.

— Его будут вызывать? А что он такое натворил, сэр?

— Кто?

— Как кто? Да мистер Огастин!

Коронер обернулся и смерил ее холодным, оценивающим взглядом.

— А что же, твой Дай разве ничего не рассказал тебе?

— Он еще не вернулся домой. Даже банкет пропустил, я и ума не приложу…

Ах, вот как, Дай снова в бегах! Это на него похоже: что угодно, лишь бы не попасть в свидетели. Пуглив, как дикая коза… Обычно доктор Бринли сочувствовал Даю, когда тому приходилось исчезать из дому — как не сбежать от такой-то жены! Но сейчас, когда его показания будут крайне важны для следствия, это было очень некстати. «Так, значит, Дая нет», — пробормотал он про себя.

— Ну скажите же, доктор, голубчик! — заискивающе упрашивала миссис Робертс.

Но доктор лишь устремил негодующий взор на свой недолитый стакан.

— Как ты наливаешь виски, женщина!

— Да вот только хотела откупорить еще бутылку, — торопливо произнесла миссис Робертс. — Значит, мистер Огастин, говорите вы…

— Так ступай, принеси бутылку и откупорь ее, — неумолимо сказал доктор.

7

Доктор Бринли был счастлив. Комната начинала тихонько покачиваться, совсем тихонько — точно колыбелька, и в этом покачивании пока еще не было ничего неприятного.

Притом его радовало, что старые обычаи не забыты. Флемтонские банкеты вели свою родословную со времен нормандского завоевания, так же как и должность Главного Управителя, так же как и крошечный средневековый гарнизон фламандских наемников, положивший начало городку (и по сей день ни одна живая душа во Флемтоне не говорила на валлийском языке в отличие от всего окрестного населения). Да, все-таки не зря тащился он сюда на своем пони от самого Кросса. Разве нет? Славно, славно побыть среди этих славных ребят! Да и среди дам и барышень тоже — они все любят его. Любят его шутки… В этом-то все и дело: ему хорошо здесь с ними, они все обожают его, и потому он для них — самый главный…

Он обвел глазами комнату. Пора придумать новую шутку, не то они забудут про него и примутся болтать друг с другом. Какую-нибудь добрую шутку… Да ладно, уж какую ни на есть…

Отупевший от понукания мозг вдруг стал неповоротлив, как заупрямившийся осел.

Может, еще стаканчик? Уф! Возблагодарим господа за этот его добрый дар — за славное виски! Да, выпивка… выпивка и охота — только тут и чувствуешь по-настоящему, что «мы» все едины, что ты неотъемлем от других.

Да, виски и охота, но охота — это в прошлом, а теперь ты стар, теперь ты годен лишь на то, чтобы потрястись в таратайке на охотничий сбор и обратно…

Ну вот, теперь пошло — теперь это уже не колыбелька, теперь уже вскачь, верхом — гоп-ля, гоп-ля…

— Гоп! Ну, давай! — внезапно крикнул он громко.

Комната куда-то уплыла, и он был один, далеко: гончие в гоне, под ним Черная Бесс (или это Франт?), она впереди всех на поле, ведет за собой охоту. Гоп! Конечно, это Черная Бесс, как красиво меняет она аллюр на краю обрыва — вниз, так что дух захватывает, и каким-то чудом — вверх и вперед. Испугался небось? Ну да, еще бы! Переломаешь ребра, шею свернешь… ну и черт с ним!

Эта дыра в изгороди… похоже, тут будет полегче … да, пожалуй, но… Черт бы ее побрал, идет туда, где всего выше! Гоп!.. Пронесло, слава тебе господи!

— Джентльмены, здоровье короля!

Доктор Бринли вскочил на ноги раньше всех, с жаром крикнул: «Благослови его бог!» — и осушил свой стакан. Он славный малый, Георг Пятый! Но этот его парнишка (принц) когда-нибудь свернет себе шею, если ему позволят так сказать.

Да, охота — это вещь… Но, разумеется, ни один доктор не может охотиться три дня в неделю, если он хочет лечить больных и иметь практику! Так к черту практику! Даже если они будут стоять перед ним на коленях…

«В этом ли истинная причина или ты просто был никудышным доктором? Что такое? Ну да, разве ты сам отказался от своих пациентов? А может, это твои пациенты отказались от тебя?»

По носу медленно поползла слеза, и он сердито ее смахнул.

«Доктор — пьяница, пьет горькую?» Ну и что, разве они не сделали его коронером? Разве это не знак уважения к нему? «А может, они просто охотнее доверяют тебе мертвых, чем живых…»

— Джентльмены! За павших в бою!

В душной, битком набитой комнате глухо прозвучал звук горна. Еще раз все замерли, став навытяжку. Большинству было что вспомнить (война четырнадцатого года — это же форменная бойня!), но и остальные, казалось, погрузились в воспоминания.

Епископ коротко и торжественно произнес свою речь. Говоря, он старался не сводить глаз с боевого знамени на противоположной стене, но его взгляд невольно притягивало к себе лицо молодого человека, стоявшего под знаменем. Грудь молодого человека украшали ленточки орденов, а все лицо, кроме рта и подбородка, было скрыто за черной, без отверстий для глаз маской… И внезапно в комнате стало трудно дышать от едкого запаха пива.

«За павших в бою…» Когда был провозглашен этот скорбный тост, рука доктора Бринли, поднимавшая стакан, задрожала и сердце его снова заныло, как встарь, при мысли о том, что сам он тогда по молодости лет не мог участвовать в войне. Ибо есть ли на свете узы, равные тем, что нерасторжимо связуют людей, когда-то героически воевавших бок о бок, даже если с тех пор протекли годы и годы? «Я был при Альме, я был при Инкермане…» О, если бы он мог сказать сегодня: «Я ходил в атаки с легкой кавалерией…» Но они не приняли его в свои ряды, потому что, увы, в 1853 году ему едва сравнялось пятнадцать лет.

Павшие в бою… Разделить с ними их вечный, непробудный сон… Или хотя в эту торжественную минуту поднятых вверх поминальных бокалов знать, что и он тоже был причастен к навеки незабываемому. А теперь он так или иначе все равно скоро умрет, и умрет одиноким…

Ибо доктор Бринли понимал — настолько-то он все же был доктор, чтобы знать: он скоро сляжет, может, протянет еще несколько месяцев и все. Какое-то время незаменимая Блодуин — пухленькая, беленькая, улыбающаяся Блодуин — будет за ним ухаживать. Но недолго. Блодуин — первоклассная медицинская сестра, однако лишь до тех пор, пока она считает, что ее пациент может выжить. Для тех же, чьи дни сочтены, — нет. С этими она возиться не станет. Эту пятидесятилетнюю деревенскую женщину, словно бабочку на огонек, влекло к любому одру болезни, и тем не менее она ни разу в жизни не видела еще ни одного покойника!

Да, да, в какой-то миг Блодуин, не сказав ни слова, исчезнет, и ее сестра Айруин появится вместо нее. Потому что Айруин отменная сиделка для тех, «чьи дни сочтены». Ни одна добрая женщина в Кроссе не закрыла глаза стольким мертвецам. И когда Блодуин исчезала и на ее месте появлялась Айруин, больной понимал, что его час пробил.

Ну, а пока что? А пока что доктор осушил еще один стакан.

Теперь ему казалось, что он вознесся на вершину какого-то пика. Быть может, подумалось ему, это близость смерти вознесла его сюда. И каким далеким показалось ему с этой вершины все, что его окружало, эта толпа, которую он обхаживал всю свою жизнь! Это жующее… болтающее, надеющееся… и еще молодое… сборище.

С вершины этого пика (от всего выпитого виски вершину покачивало слегка, как от ветра) он, подобно монарху, обозревал свои владения и видел сердца всех тех, расположения кого он всю жизнь добивался. Но за последнее время в душе его, казалось, совершалась исподволь какая-то перемена, и теперь он вдруг понял, что их сердца ему больше не нужны.

Внезапно его стремительно вознесло еще выше — на такую высоту, с которой все эти люди стали похожи на крошечных, жестикулирующих насекомых. А вершина пика теперь уже раскачивалась бешено, из стороны в сторону, словно под порывами урагана, и ему приходилось делать отчаянные усилия, чтобы удержаться на ней.

Только бы его не вывернуло наизнанку от этой качки.

Епископ, украдкой наблюдавший за доктором, заметил, как посерело у него лицо, как дрожат губы и отвисла челюсть. «Этот человек недолго протянет», — подумалось ему. И тут же он заметил пустой, остановившийся взгляд, и ему вспомнились другие глаза, в которые он глядел не раз, и хотя те глаза были моложе, но их взгляд так же был обращен внутрь себя, в бездонную пустоту. «И к тому же он очень, очень пьян», — сказал себе епископ.

Возможно, если вести отсчет снизу вверх, старик доктор был уже на три четверти мертв, ибо там, где раньше бурлило столько чувств, сейчас все замерло. Но в не омертвевших еще, живущих повседневностью участках мозга что-то беспокойно шевелилось даже теперь — что-то мучило его и тут же от него ускользало, и он никак не мог уловить, что это было.