Комплекс полноценности - Дмитрий Новиков

Баркас подошел к новому бетонному причалу, когда уже совсем рассвело. Матросы со своим предводителем сошли на берег и расположились неподалеку в ожидании грузовика. Им предстояла тяжелая и неприятная работа – получать на складах имущество для медицинской службы, все эти отвратительные и дурно пахнущие двухсотлитровые бочки с карбофосом и хлоркой, и в предвкушении этого они наслаждались каждой минутой покоя. Лейтенант же, в новой наглаженной желтой рубашке и в неуставной шитой фуражке с высокой тульей поглядывал вокруг молодым петушком. Всего год назад закончил он институт, сразу попал на новый корабль, и каждому повседневному заданию отдавался, преисполненный служебного рвения. Вот и сейчас он беспокойно бегал по причалу, нетерпеливо поглядывал вдаль и ежеминутно поправлял на боку свой новый блестящий меч. Подчиненные же его служили уже в два раза больше, чем он, и хорошо усвоили несколько пронзительных в своей немудрености истин типа «Матрос спит, служба идет», – а поэтому со вкусом предались утренней неге.

Два года назад они были такими же студентами, как и недавно обращенный Мерин, служить начинали с задором, свойственным юности в любом деле, кое-кто был даже замечен в постыдном желании стать «Отличником боевой и политической подготовки», но служба быстро расставила все на свои места, и наказуемая инициатива плавно перешла во внешне безразличную покорность. Им, насильно призванным, было непонятно только одно – как могут неглупые в общем-то люди добровольно выбирать военную службу, ведь даже сладкая возможность скоропостижной пенсии не могла перевесить восторга свободной штатской жизни. «Раз-два, левой, выше ногу,» – радостно орал порой Мерин на строевой подготовке, но в ответ мог легко получить ленивое: «Да пошел ты», и они продолжали шаркать котурнами по полетной палубе.

Поэтому трудно было переоценить радость молодого лейтенанта, когда на корабль пригнали тучные отары новобранцев. Мерин самозабвенно ходил среди них, испуганных и беспомощных, и выбирал себе персонажей с красивым почерком, чтобы писать плакаты, и беспрекословно послушных, чтобы панически боялись его громкого командного голоса. Видимо, в этом и есть разница между человеком военным и штатским – военный всегда хочет подчинять и в обмен согласен сам подчиняться. Штатский же по сути стремится как можно дальше уйти от этих отношений.

Да о чем здесь говорить. Было южное утро, нагретый ласковым солнцем причал, пять живописных фигур на нем, которые, казалось, само небо обнимало, лаская своей синевой, и строгий, подтянутый Мерин, отринувший благолепие хрупкого момента и канонически марширующий вдоль бетонной кромки, сам себе командуя различные команды.

Меж тем картина мгновенно переменилась. Виной тому был Компа, самый аккуратный и отглаженный из эпикурейцев. Извечная хохляцкая беспокойность не дала ему долго находиться в бездействии, и, побегав немного по ближайшим окрестностям, он вернулся с новостью, которая моментально согнала ленивую негу с его сослуживцев. Оказалось, что вблизи от причала, совсем рядом, находится местный маленький пляжик, уютно примостившийся за каменным парапетом. И, несмотря на ранний час, он уже полон местными любительницами раннего солнца различных возрастов и расцветок. Куда подевалась недавняя лень и вялость. Через секунду пять молодых, поджарых гончих псов уже мчались к парапету и остановились там, замерев и приняв стойку, неподвижные, только слюна капала с восторженно свесившихся языков да бока вздымались взволнованно. Они стояли, обжигая и лаская взглядами прекрасные, живые формы, волнующиеся под цветными тряпочками перси, округлые животы и стройные золотистые спины, тонкие щиколотки и запястья, ладони, которые, нежа и лаская, втирали крема в самую прекрасную на свете ткань – молодую женскую кожу, да, и особенно там, на внутренней стороне бедер, так близко к лону, где нежность ее становится настолько тонка и елеуловима, что легко переходит в противоположность свою – силу и страсть. Так, вожделея и наслаждаясь своим вожделением, смотрели матросы, а жеманницы смущались под их взглядами и принимали самые волнующие позы, наклоняясь в удачных ракурсах, потягиваясь, прогибая спинку и приподнимая задок, с грацией вот-вот готовой сорваться пружины…

Никто не знает, каким словом можно назвать это чувство – чувством памяти ли, физическим ощущением проходящего сквозь тебя времени, «остановисьмгновеньем». Почему некоторые, порой самые незначительные моменты жизни запечатлеваются в мельчайших подробностях, вплоть до ощущения теплого морского ветерка на коже лица, и дарят потом, через много лет, ощущения счастья и полноты, незряшности жизни. И происходит это на уровне даже не подсознания, а низших рефлексов, присущих даже насекомым. Так доисторическая муха, сев на каплю солнечной смолы после наслаждения легкостью своего полета под древним, юным небом, избегнув жадных клювов, не озабоченная временно продолжением рода, внезапно понимает, что увязла лапками и не сможет больше взлететь. Но одновременно со страхом и жаждой жить любой ценой, чувствует всю вязкую сладость внезапной обездвиженности, одуряющий запах смолы, воздух теребит еще живые крылья, и, после отчаянных попыток освободиться, замирает она в предчувствии погружения в жидкий кусок солнца, умиротворенно оглядывая свой мир. Уже приятно и горячо слипаются волоски на брюшке, и, наконец, последний вздох, последнее судорожное движение еще сильного тела, блики света, оранжевая, рыжая, коричневато-красная прозрачность будущего янтаря и выражение неосознанного счастья на мушином лице, потому что в последний момент всегда появляется знание – смерти нет, а есть лишь окружающий тебя, невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки, совсем не важно в каком качестве.

Так и странные моменты в жизни человека, когда все – молодость, здоровье, любовь, легкая обездоленность, которая придает остроты всем прочим чувствам, пронзительное осознание того, насколько это непрочно и быстротечно – сплавляются в золотистую смолу и застывают в Pons Varolii, постоянно тревожа и помогая жить в периоды серой озлобленности, истощающей своим постоянным знобким жжением.

– Машина пришла, быстро в машину, бегом марш, я кому сказал, матрос Турта – ко мне, – истошные вопли с трудом прорезались сквозь ежевичное варенье захмелевшего сознания.

– Быстро, быстро, ребята, опаздываем, суки вы, – метался раскрасневшийся и вспотевший офицер, за руку отводя каждого от парапета к грузовику, податливых, но непослушных, с размягченным туманным взором.

Наконец погрузились и поехали. Потряхивало на ухабах, и постепенно проходил хмель, а на его место поднималась темная злоба на лейтенантишку:

– Мерин поганый, весь кайф сломал, – волновался Туртенок, потрясая кулаком в сторону кабины и аккуратного затылка под фуражкой.

– Сука, пидор, выебон хуев, – он не стеснялся в выражениях, зная свою неслышимость за ревом двигателя, а остальные сидели вдоль борта и согласно слушали, все еще улыбаясь растревоженно.

– Классные телки были, – подал мечтательный голос матрос Холмских, в хрониках упоминаемый как Лягуш, крепкий уральский молодой мужчина, степенный и правильный, всегда знающий как поступить. Был он однако слишком незлобив, иначе ни за что обладатель зеленого пояса по каратэ не стал бы отзываться на кличку Лягуш. Получил же он ее вполне случайно, как впрочем всегда рождаются клички. Стояли как-то матросы на полетной палубе корабля на построении, и, ежась от морской осенней промозглости, мечтали о том, как минут через десять залягут в полном составе в свои уютные шконки, ибо была такая привилегия у них – вместо различных судовых работ, чтобы не повредить нежные руки, вонзающие шприцы в просоленные военно-морские задницы, отсыпаться в свое удовольствие, за что и не любил их весь остальной экипаж. Холмских предвкушал сладостный миг активнее других, переступал с ноги на ногу в строю, вертелся, а затем повернулся к Туртенку и сделал самую роковую в своей жизни ошибку. Так бывает, когда несколько мыслей вертятся в голове, хочешь их побыстрее высказать, нужно бы одну за одной, а получается все вместе, в одном предложении, даже некоторые слова сплавляются в странных сочетаниях. Хотел он спросить: «Ты сейчас ляжешь?» – и одновременно поделиться заслуженной радостью: «А я лягу». В итоге в тишине прозвучало громко и с достоинством: «А я лягуш!» Строй на мгновение замер от неожиданности, а затем дрогнул от хохота: «Вовчик – лягуш». И уже было не отшутиться, не отмыться – пришлось ему навеки стать самопровозглашенным Лягушем.

– Да, телки будь здоров, вот бы впердолить, – заюлил Туртенок.

– Впердолить, впендюрить, вдуть, замочить шнягу, запарить шляпу, – затараторил Компа, чья миловидность и аккуратность внушали мысль о скрытых порочных наклонностях.