Маргарита - Алекс Норк

Да, как-то вылетело из головы… что хотят, толком не объяснили.

Профессор оглядел свою верхнюю часть в зеркале и остался доволен.

А когда вернулся в гостиную комнату, из прихожей раздался приподнятый собачий лай.

Зина… собака-ротвейлер… шикарная по породе самка.

Они продолжают начатую в прихожей игру — собака полуоткрытой пастью делает вид, что укусит, девушка хохочет и шлепает ее слегка, ловко обманывая.

— Прелесть какая, Денис Денисович, вы посмотрите какое чудо!

— Э, Зина, а кроме собаки…

— Есть и кроме собаки.

Женщина приятно высокого роста, стройная, в черном брючном костюме с изумрудным на груди ожерельем, волосы черные, цвет не вульгарный — приглушенный, с мягкой пушистостью.

Профессор отвлекся на кутерьму с цоканьем собачьих когтей по паркету.

— Зина и собака! Прекратите, пожалуйста, обе.

— Денис Денисович, она хочет попить. Пойдем, чудо, я тебе дам молока.

— Зина, молока собакам не надо, — профессор понял, что его все равно не слушают, он посмотрел на гостью. — Детские радости, да? Садитесь, будьте любезны, в любое удобное кресло, я уже понял, нас теперь нескоро обслужат. Что предложить вам, сударыня?

«Сударыня» скосила глаза на ящик с сигарами.

— Извольте… Я вам обрежу?

— Не надо, я откушу. И рому глоточек-другой, у вас, наверное, есть настоящий «ямайский»?

Тот самый, обрадовался профессор — подаренный ему полгода назад, из раритетных уже экземпляров.

Он доставал бутылку, а дама проговорила юридическим языком про наследственные права…

Странно — вот этой собаки.

Не очень, впрочем уж, странно — в Америке куча завещаний разным любимым животным.

Пока он нес к столику два округлых бокала, дама, взяв в руки бутылку, показалось, хотела махнуть прямо из горлышка.

Показалось, конечно, она проворно налила им обоим.

— М-м, настоящий вкус, мой господин, тот самый…

Он не успел попробовать, а гостья налила себе снова.

— Знаете, сколько жизней за каждым бочонком такого вот рома?

— Жизней, сударыня?

— Универсальная в те годы валюта.

Зеленоватые глаза увлажнились… годы, в каком-то другом присутствии — пальмы, песок, воздух морской… и кто-то ему кричит, чтоб осторожнее нес бочонок…

— Вернемся, профессор, к этому миру.

Она откусила кончик сигары и отправила боковым плевком в пепельницу — совершенно невозможное для культурного общества дело, но черт побери, точность попадания, какое-то в нем изящество…

— Собака, мой господин, должна стать человеком.

— Вы шутите?

— С миллиардами никто не шутит. Там, в пакете, оплаченные за ваше медицинское оборудование счета.

— За всё? — больше половины его накопленного состояния.

— За всё, и это честная игра, — глаза показали, что игра бывает как эта, так и другая.

— Э, госпожа Аугелла, я помню, что вы опекун огромного состояния…

— Проверьте, у вас со счетов не ушло ни цента.

— Я не об этом. Зина, ну сделай нам, — он хотел сказать — кофе, а голос сам произнес: — крупнолистного черного чая!

В комнату, облизываясь на ходу, вбежала собака, мельком взглянула на хозяина, потом поднесла морду к коленям дамы… приподняла и недовольно втянула ноздрями.

— Тебе не нравится, что я рому кирнула?.. Она будет хорошим человеком, профессор.

— Сударыня, — начал он…

Обратный ход… думал как раз над этим — от животного к человеку… время, которое ничего не значит… оборудование утром уже привезенное…

— Сударыня, я согласен.

— Прекрасно, мой господин! А потом уедете из квартиры.

— То есть, а почему?

— Человека увезли из этой вот комнаты в камеру и на скорый расстрел. Хоть и сам был не сахарный, а горе у всех одинаковое, он глазами, напоследок, печатлел эти стены.

Сны

Каверза какая-то — ест пельмени… не ест, потому что горячие, — он только поднес на вилке, и решил обождать — со сметаной пельмени, хотя толстая тетка в нечистом переднике, разумеется, сметану не доложила.

Лавки, столы… людей немного в сараечном заведении.

Стол не грязный, и даже салфетки в стакане.

Хотел уже отправить в рот подостывший пельмень, когда сволочь какая-то рукой себе в рот — рот с длинными, тоже сволочными зубами, кучеряжки черные на маленькой голове — маленький и противный, во фраке коротком поношенном — сожрал, улыбнулся скотским выраженьем, и дальше понесся.

Тварь противная, к вилке теперь прикасаться нельзя.

«Пушкин, Пушкин, — зашелестело. — Пушкин».

Хоть и Пушкин, что за дела?

Очень хочется есть, а ни вилки, и ни пельменей — лавки, столы — уже без людей, уходят в бесконечную глубь, тетка в грязном переднике, снимает его и говорит: «Э-х, Россия».

Событья четвертого дня

Сколько же в осени красок?

Да все!

«Политика — обратная сторона…»

Чего она обратная сторона?

Обратная просто.

Выборы — это деньги.

Какие?

Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.

К вам они не просились — пачками, кучками?

Синими и зелеными?

Если нет, вы не жили на свете.

Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её — неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.

Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет — ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!

Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.

Что такое еще выборы?

Дебаты.

Их больше, чем в стране — дураков.

— Ира, кто все-таки этот Козулинский?

— Председатель партии «Эх, Россия».

— Да сам-то он кто?

— Модный мужик. Очень хорошо образованный.

— Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.

— В каком смысле?

— Ну, по десять раз к руководству бегала.

— Что тебя беспокоит, скажи на милость?

— Бурков звонил директору час назад.

— Почему я сейчас это слышу?

— Ты еще в массажной была.

— По такому случаю мог бы войти.

— Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.

— Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?

— И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.

«Народ хочет знать»…

Что он хочет еще — топят-топят, и никак не потонет.

— Здравствуйте, дорогие телезрители!

Ира начала «с чувством» на этой любимой тумбе — боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.

«А его любить-то за что?» — произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.

— В нашей передаче участвуют не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинов и лидер новой партии «Эх, Россия» — господин Козулинский. Тема — историческая Россия, и какое у нее будущее.

Появились мужчины в хороших костюмах.

Один — всем знакомый, другой — немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.

— Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? — ведущая бросила взгляд на бумажку. — Вы верите в Россию?

Явлинов: Верю, иначе бы я сюда не пришел.

Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.

Ведущая: Я не поняла — так вы верите или нет?

Козулинский: В вечное я, конечно, верю.

Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?

Явлинов: Это даже не следует обсуждать.

Козулинский: А на мой взгляд очень следует. Я позволю себе нарушить формат блиц-ответа?

Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила — «пожалуйста».

Козулинский: Термин «интеграция», употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла — чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.

Ведущая: Поясните.

Козулинский: «Интеграция», «интегрирование» — как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.

Ведущая: Что это значит?

Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.

Ведущая: Бог, вы хотите сказать?

Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?

Ведущей это понравилось.

— То есть вот, Александр Матросов…

Козулинский: Последний вздох этого мальчика… впрочем, обсудим немножко шире, — он повернулся к своему еще даже не оппоненту: — Программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?

Явлинов: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?