Черные Мантии - Поль Феваль

– Кто же едет в город наобум Лазаря! Ничем вам не могу помочь!

И тут Ж.-Б. Шварц весьма уверенно, чего от него нельзя было ждать, если вспомнить, что совсем недавно он пребывал в полной растерянности, рассказал затверженный урок. Он заговорил о своем покровителе господине Лекоке, о ларце Банселля и о несчастном стечении обстоятельств, в силу которого именно в этот вечер господин Лекок находился в дороге по пути в Алансон.

Комиссар полиции отвечал на это:

– Я не знаю вашего господина Лекока и не имею ко всему этому никакого отношения. Оставьте меня в покое!

Что и сделал Ж.-Б. Шварц, уже заработавший свои сто франков.

Человек в рыжей шапке, стоя в темном углублении стены, весьма внимательно прислушивался к этому разговору. Когда комиссар полиции и Ж.-Б. Шварц распрощались, он не последовал ни за одним из них, а пошел по направлению к кварталу с кривыми улочками, находившемуся недалеко от площади Фонтетт. Теперь он шел быстро и явно был чем-то очень озабочен. В глубине тупика Сен-Клод находился трактир, который был еще открыт. Мужчина приблизился к окну и осмотрел помещение сквозь мутноватое стекло, прикрытое изнутри тонкой занавеской; в грязном зале было пусто, и лишь один человек за стойкой считал деньги.

– Ну как, готовы, папаша Ламбэр? – обратился к нему, как к старому знакомому, господин Лекок, входя в заведение.

Вместо ответа кабатчик произнес:

– Вещь у вас?

Господин Лекок похлопал себя по куртке в том месте, где оттопыривался какой-то предмет. Раздался металлический звук. Кабатчик погасил лампу, и они вышли.

III

ПЯТЬДЕСЯТ ДОН-ЖУАНОВ

Перенесемся на некоторое время назад и поговорим о вещах более примечательных, чем ларец с секретом и защитным устройством, принадлежащий господину Банселлю. В ту пору Кан был довольно шумным городом; студенты и военные оживленно вертелись вокруг местных красавиц. Самой привлекательной дамой в Кане была Жюли Мэйнотт – жена гравировщика, настоящая красавица. С тех пор как Андре Мэйнотт открыл скромную лавку, где продавались пищали, аркебузы и прочие диковинные вещицы, сразу привлекшие внимание публики, золотая молодежь Кана, оставив городской бульвар и аллею у префектуры, все время проводила под деревьями на площади Акаций.

Офицеры разных родов войск (а тогда дивизию еще не перевели в Руан), студенты всех мастей и львы коммерческого поприща дружно превратились в любителей старины и с утра до вечера приходили поглазеть на антиквариат и другие товары, выставленные в небольшой витрине магазина. Андре Мэйнотт, который, кстати, не был уроженцем Кана, продавал пистолеты, рапиры, маски, меховые перчатки, а также тонкие испанские и миланские клинки, шкатулки, шлифованные драгоценные камни, фарфор и эмаль. Но я бы не стал утверждать, что своим стремительным успехом все предприятие было обязано не ослепительной красоте его молодой супруги, а какой-то иной причине. Жюли Мэйнотт, пленительная, как мадонна Рафаэля с ангелочком на руках, служила для дома великолепной вывеской: такова сила магического воздействия, оказываемого на мужчин прекрасным полом. Жюли, подобно волшебнице, оживляла ценнейшие кружева и тончайшие гравюры, она расцвечивала сверкающими красками шелка и возвращала прелесть узорам индийских тканей.

В мнениях о ней дамы разделились на две половины. Те, что не были дурнушками, утверждали, что в ней нет ничего особенного; дамы же по-настоящему красивые и дамы откровенно непривлекательные оказались, хотя и по мотивам прямо противоположным, в одном лагере, заявляя, что она – сама прелесть. Никто не остался равнодушным, а для истинного успеха разница во мнениях просто необходима. Дом процветал. Сам же Андре Мэйнотт, который был так же молод, как и его жена, горд и смел, умен, полон сил, горяч, очень влюблен, нисколько не страдал от того, что успех жены преступал определенные границы. Да он и в самом деле не имел оснований жаловаться на жизнь: Жюли, нежная и умная, сделала его счастливейшим из мужчин. Дельцы же, студенты и офицеры – все эти любители легких побед – любовались ею и, вопреки ожиданиям, не выказывали особой предприимчивости.

К сказанному, впрочем, следует добавить, что комиссар полиции господин Шварц жил на втором этаже того дома, где супруги Мэйнотт занимали первый этаж. А такое соседство помогает укреплять добродетель.

Боюсь, что читатель может подумать, будто самой значительной достопримечательностью Кана – большей, чем сейф господина Банселля – была изысканная красота Жюли Мэйнотт. Но вы заблуждаетесь. Соперничать со знаменитым ларцом банкира может только материальный предмет, и о Мэйноттах мы говорим потому, что сей предмет красовался в витрине их лавки. Им была, выражаясь точным языком, латная боевая рукавица из Милана, состоявшая из перчатки, кистевого набора сочлененных пластин и защитного рукава, или стального чехла, предназначенного для того, чтобы охватывать руку до локтя. Все изделие, инкрустированное сверкающим золотом и серебром, усыпанное рубинами и украшенное затейливой чеканкой в духе оружейных мастеров средневековья, своим великолепием и искусной работой привлекало внимание как дилетантов, так и знатоков.

Весь Кан уже ознакомился с боевой рукавицей, обнаруженной Мэйноттом в куче железного хлама. Отреставрированная его умелыми руками, всю последнюю неделю она красовалась в витрине магазина. Мнение было одно: нет в городе достаточно богатого любителя, чтобы осилить стоимость такого изделия, редкого как по технике исполнения, так и по ценности металлов и изящных камней, преумножавших его красоту. Назывались сумасшедшие цены, а наиболее сведущие утверждали, что Андре Мэйнотт отправится в Париж, чтобы продать свою боевую рукавицу самому королю – почетному директору Лувра.

Это было незадолго до того момента, как Ж.-Б. Шварц повстречал несравненного господина Лекока на набережной Орна. Пятьдесят пар очков, принадлежавших коммерсантам, студентам и офицерам, были направлены в сторону витрины Мэйнотта, где между топориком и кастетом, под гирляндами кружев Жюли сверкала золоченым узором знаменитая боевая рукавица. Пятьдесят пар очков прогуливались под липами площади Акаций и ловили очаровательный образ, скрывавшийся в глубине, за выставкой железа и шелковых кружев; супруга Мэйнотта стеснялась своей популярности и держалась со своим младенцем вдали от любопытных глаз.

Андре работал, напевая, за своим верстаком, приводя в порядок пистолеты и отвечая время от времени вежливым кивком головы на поклоны своих клиентов.

А большинство обладателей очков действительно стремилось поприветствовать Андре, что и отрадно отметить. Среди них были элегантные кавалеры, хотя их и портило досадное присутствие очков; были и розовые щеки, гибкие тонкие талии: короче, недостаток в привлекательных молодых людях ощущался в Кане не больше, чем в других городах, и эти милые юноши, все как один, были бы рады отдать содержимое своих карманов любому, кто мог хотя бы заподозрить их в нарушении спокойствия крепкой, как цитадель, семьи ремесленника. Вот так!