Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Дивов Олег Игоревич

Мы, воины-интенационалисты, спасители французской Пятой Республики от либеральной заразы, нам ли гикнуться где-то под Безансоном? Да ни в жизнь! Не вытащат, так вынырнем, не вынырнем, так взлетим, разве ж я не гожусь в космонавты? Веселей, ребята!

И все-таки, как ни люблю я тигру, как ни жалко будет с ней расстаться… Но когда выйду с гауптвахты, двину прямо к комбригу и скажу: делайте со мной что хотите, товарищ полковник, только я в эту вундервафлю больше не сяду.

Потому что с разгоном у нее хорошо и с холодным пуском отменно, но вот такая зверская отрицательная плавучесть – непорядок.

Пошлите меня лучше в космос. Там хотя бы сухо.

Олег Макаровский

За царя и волю

Тяжелый четырехмоторный ИМ-VII казался грозной машиной любому, кто не знал, что собран он в основном из клееной фанеры. Пилоты немецких истребителей, похоже, знали это отлично, поэтому их ничуть не смутил огонь зенитных пулеметов «Илья Муромца Cедьмого». Тут надо сказать, что истребители все-таки противника недооценили. Дюжина пулеметов – это дюжина пулеметов, особенно когда стрелки хорошие, и обломки двух «мессершмиттов» украсили собой малороссийский пейзаж еще до того, как простреленная вдоль и поперек туша ИМ тяжко упала в лес. Упала, но не взорвалась. Бомб на борту не было, а горючки оставалось – кот наплакал.

Огромный самолет, один из последних дальних бомбардировщиков, остававшихся у главковерха на киевском направлении, вез специального и полномочного представителя ставки генерала Деникина. Официально – дабы поддержать боевой дух окруженных войск, а на самом деле – для смещения с должности совсем зарвавшегося и, по слухам, расстрелявшего уже половину собственного штаба генерала Тухачевского. Собственно, даже в этом особого смысла теперь не было: при данных обстоятельствах никто бы не смог спасти положение, но Деникин был личным другом государя Алексея, и перечить ему не стали. Не пожалели даже последней «семерки».

Про себя Деникин думал: не пожалели потому, что уж очень хотели, чтобы «этот старый пердун» убрался со своими советами куда подальше…

Когда генерал открыл глаза, он увидел над собой качающуюся зеленую листву. Еще через некоторое время понял: его несут на носилках по лесу.

– Похоже, свои… – Это было последним, о чем он успел подумать, прежде чем снова потерял сознание.

Второй раз он очнулся уже на привале, у костра. Вокруг сидели солдаты и офицеры. Кое на ком из них была форма без погон и красные звезды вместо русских кокард. Увидев, что генерал приподнял голову, к нему подошел человек в кожаной куртке и фуражке с красной звездой.

– Георгий Жуков. Командир партизанского отряда имени товарища Троцкого.

«Значит, все-таки в плену», – понял Деникин. И сказал, собрав волю в кулак, чтобы голос не дрогнул:

– С предателями Отечества не здороваюсь.

Командир рассмеялся.

– Ага, ваши летчики тоже вон в позу встали. Один даже за наган хвататься попробовал, – Жуков указал на сидевшего с другой стороны костра офицера с перевязанной рукой. – Успокойтесь, вашбродь, мы с русскими не воюем. Даже наоборот. Наши с вашими договорились, царь амнистию всем выдал… РВС тоже директиву прислал: мол, за невозможностью сейчас заниматься пропагандой среди несознательного немецкого пролетариата, придется этих пролетариев пока пострелять малость, чтобы разум у них проснулся. А вы меня не помните, вашбродь?

Жуков широко улыбнулся. Деникин напрягся, пытаясь вспомнить, – но безрезультатно.

– Ясно, куда уж вам всех унтеров в памяти держать… А ведь вы меня от петли спасли: в 1918-м, в Москве… Сказали, что, поскольку это, дескать, был толковый унтер-офицер, то вешать его не следует, лучше шомполами и в холодную, а там, глядишь, разум у него проснется, и Отечеству еще послужит. Если выживет, конечно…

Деникин снова напряг память – но и теперь не смог вспомнить Жукова. Хотя Москву 1918-го он помнил хорошо.

…В ноябре – декабре 1917-го Петербург стараниями Корнилова с Крымовым уже успокоился. Учредительное собрание, как и следовало ожидать, расклада февраля 1917-го не изменило – и Михаил Романов так и остался регентом при малолетнем царевиче Алексее. Николай Романов тогда уже давно жил в монастыре. Впрочем, вот об этом тогда еще никто толком не знал: царь ушел, никому, кроме семьи, не сказав куда, а семья хранила тайну. Весной министры Временного правительства разными путями пытались выведать его местонахождение, но не получилось. А армия только тумана подпускала: постоянно начинали курсировать слухи, что бывший император инкогнито посетил то гвардию, то крымских матросов, а то и Кронштадт…

Деникин точно знал, что никто и никого не посещал: генералы, сговорившись, сами организовывали эти «визиты инкогнито», чтобы поддержать моральный дух в войсках да и министров особо ретивых приструнить. Боялись министры, что этот «инкогнито» в любой момент может войти в Петербург во главе гвардии. Особенно тогда остерегались Синод обижать: даже когда восстановили патриархат и ставший патриархом митрополит Антоний объявил о разграничении власти церковной и государственной… Да, в ту пору даже это проглотили. Правда, потом еще было отступление на Украине, когда стоявшая без движения германская армия вдруг рванулась вперед двумя клиньями и окружила ту все еще неорганизованную массу, что некогда была армией российской. Фронт удалось стабилизировать только под Курском – и то, честно говоря, лишь потому, что на западе Германия уже проигрывала войну, а, стало быть, все была готова отдать за перемирие на востоке, хоть и пыжилась, демонстрировала силу. Вот тогда, весной 1918-го, и вспыхнул мятеж московских полков, которые Ставка лихорадочно пыталась перебросить под Харьков. Им удалось захватить Кремль и держать его почти неделю, умело отражая все атаки. Применить артиллерию Деникину тогда патриарх благословления не дал (в тех обстоятельствах это означало – запретил), да и повесить разрешил потом лишь каждого десятого. Сам Деникин, несмотря на тяжелые потери и ненависть к предателям, тоже сумел опомниться, даже самолично спас нескольких молодых красных унтеров, попавших в виселичные десять процентов. Не хотелось губить военный талант людей, так толково организовавших оборону.

Выходит, и этот Жуков был среди них…

– Ну не узнали – и ладно. Мы вообще-то и потом виделись, но этого вы уж точно не припомните.

– Это где же? – Генерал потихоньку осваивался в новой обстановке.

– Да когда Перемышль брали, в сентябре 1939-го. Я тогда в саперной команде был. Мы как раз мост поставили, а вы, вашбродь, изволили на белом коне по нему торжественно: со свитой и с музыкой, значит! – Жуков снова заулыбался.

Перемышль Деникин помнил, как будто дело было вчера. Это были хорошие дни, таких в жизни старого генерала случалось не много.

…Тогда поляки дрогнули и все-таки пустили русские войска на свою территорию, почти не оказывая им сопротивления. А там и немцы, столкнувшись с новыми русскими танками, стали неожиданно быстро отступать. Перемышль взяли с ходу, захватив даже немецкий обоз. В городе устроили праздник. Даже обласканный властью Зворыкин приехал, чтобы транслировать картинки взятого Перемышля по своему радиовизору прямо во дворец.

Это потом уже узнали, что только нажим англичан заставил польское правительство перед самой эвакуацией открыть границу на востоке…

– А затем началась, как говорят наши западные союзники, «странная война»… – последние слова Деникин произнес вслух.

– У нас по-другому говорят, но это не для благородных ушей, – хмыкнул Жуков.

– Да? А я-то думал, что это господа большевики не хотели воевать с «братьями по классу»! – Генерал даже не пытался скрывать сарказм.

– Ну не без этого, конечно. Однако в 1939-м вы нас не сильно спрашивали… Или, скажете, не так?

– Если я не в плену, то прошу вернуть мне оружие, – Деникин не стал вступать в полемику с самозваным командиром каких-то там партизан. – Кроме того, я хочу видеть кого-нибудь из старших офицеров.