Большой серафим - Адольфо Биой Касарес

– Вы думаете, отче, что и впрямь наступил конец света?

– В глубине души в такое не верит никто, но, может быть, суть не в нашей вере, а в гниющем море и в воде с запахом серы.

– С запахом Люцифера?

– Если говорить серьезно, то касательно питья вы, наверное, в лучшем положении: мадам всегда похвалялась хорошим погребом, а моих запасов «Лакрима Кристи» хватит лишь дня на три-четыре.

– Наших – на четыре-пять, я уверен. Но разве это важно, отче?

– Жизнь человеческая всегда измерялась днями.

– Но счет их не был столь краток. Завтра, быть может, на нас нападут те, кто не в состоянии смириться со смертью. Наверное, они будут правы. Может быть, это еще и не конец света…

– Смерть для каждого из людей всегда была концом света. А на этот раз для всех настала минута подготовить душу свою к вечности. Когда столь внушающая доверие организация, как Обсерватория Ла-Платы,[15] выпускает бюллетень, подобный разорвавшейся бомбе, особо сомневаться не приходится. Вы слышали, как его передавали по радио?

– Как грустно, что через несколько дней не будет ни обсерватории, ни Ла-Платы, ни общественных организаций.

– Ты смеешься, потому что храбр. Душа не погибнет, а тогда и настанет час высшего мужества.

– Шучу я как раз из трусости. Сказать ли вам одну вещь? Это не имеет никакого значения, но довольно странно. То, что происходит в мире, постоянно приводит мне на память забытые стишки – так прочно забытые, что будь я способен к стихосложению, то подумал бы, что сочинил их сам. Вот и сейчас в голове у меня звучит: «Друзья, конец уж недалек».

– Чудесно, чудесно. Придет час, и ты станешь настоящим поэтом.

– Думаете, я сам способен такое сочинить?

– А почему бы и нет?

– Так или иначе, я не хочу, чтобы меня застиг этот самый конец, пока я не спросил у старика, чьи это вирши. А у меня такая скверная память…

– А я сомневаюсь, удастся ли нам с Томом поднять хоть какую-нибудь дичь. Будут ли и сегодня, как всегда, взлетать куропатки?

– Может быть, завидев вас двоих, осмелятся. Хотя, по правде говоря, при таком свете…

Они немного прошли вместе, а потом расстались. Альварес повернул к гостинице: хотя он и не терял ее из виду, но все же боялся заблудиться – игра света и сумерек в этот вечер преображала окрестности. Вдруг совсем рядом послышалось ржание. Встревоженный, Альварес различил коня – голова задрана, уши прижаты, глаза дико сверкают, из раскрытого рта исходит храп. Конь приближался, он дрожал. «Никогда не следует убегать от собак», – вспомнил Альварес и выругал себя: «О, горожанин, кто гнал тебя в эти поля?» Конь настиг его и пошел рядом, словно ища утешения. Они прошли вместе достаточно долго: Альварес успокоился и даже пожалел своего спутника – ведь ему предстояло остаться на улице.

Еще не войдя в гостиницу, он услышал марш всех святых. В столовой было людно. В окно он увидел: Хильда, намереваясь стряхнуть пыль с гирлянд, босиком залезла на стол с метелкой из перьев. «Она еще совсем девчонка, – сказал он себе. – Невероятно. – И тут же добавил: – И все же она первая, кого я увидал». Мартин играл на рояле. Линч и сеньора де Бианки Вионнет, составлявшие публику, тихо беседовали; Бланкита ставила на стол тарелки, клала салфетки и хлеб, а мадам Медор, величавая, с прической, подобной башне, со сверкающим изумрудом на беспрестанно движущейся руке, распоряжалась. Довольный, что избавился от коня, Альварес вошел в дом, крадучись поднялся по скрипучей лестнице и вошел в свою комнату. Едва закрыв дверь на ключ, сам не зная зачем, – он попытался трезво оценить положение. Нужно побыть одному, дабы постигнуть смысл вещей, размышлял он, а по спине бегали мурашки. Размышление очень скоро вытеснили образы, более-менее случайные: какая-то картинка из детства, школа под куполом, будто серый торт или нос корабля, на котором вместо резной фигуры – дон Бенхамин Соррилья, его крошечный бюст; или металлическая курица в Озерном павильоне, что несла, если опустишь монетку, шоколадные яйца. Неужто скоро не останется никого, кто помнил бы это? В данный миг реальность прошлого походила на сны умирающего: ему было больно сознавать, что вместе с ним исчезнет память о его родителях, об их доме, а может быть, совершенно сотрется девичье лицо (Эрсилии Вильольдо), но мысль о том, что исчезнут события всемирного значения – вроде смерти в открытом море Мариано Морено[16] или того, что обещано во Введении к Конституции для нас, наших потомков и всего человечества, – казалась полной невыносимо ложного пафоса. Он бросился в постель, попытался заснуть, однако уснуть не смог. Он думал о том, что никак не может заснуть, а над ним витал запах лаванды из большого зеркального шкафа темного дерева. Этот аромат, который возвестил о том, что матушка близко, вдруг внушил ему такое чувство уверенности, абсолютной защищенности, что он спросил себя, не во сне ли ему это снится, и проснулся в тоске. Разбудил его какой-то шум – в первый момент Альварес подумал, что это пес скребется в дверь или воет где-то в ночной темноте. Вдруг он понял, что кто-то подвывает рядом с дверью, но очень тихо, так что звуки казались далекими. Хильда боялась хозяйки! Девушка умоляла открыть, то хныкала, то смеялась в кулачок, бормотала нежные слова, обещала приласкать, посылала воздушные поцелуи.

Спас его звучный голос мадам Медор:

– Хильда, плутовка, ты где?

Девушка побежала вниз. Альварес, от природы мягкосердечный, заметил про себя: «Бедный испуганный зверек. Правда, упрямый, если вовремя не пресечь, что верно, то верно». Он подумал также, что будет лучше, пока не возобновилась осада, поскорее выйти из комнаты. Он спрыгнул с кровати, вспомнил о дне рождения Бланкиты, порадовался, что еще не совсем потерял голову, надел свежее белье, собрался с духом, робко приоткрыл дверь, осторожно высунулся; прыгая через три ступеньки, сбежал по лестнице (которая чуть не завалилась) – и едва лишь вошел в столовую, как наткнулся на Хильду. Глядя на него заплаканными глазами, девушка произнесла:

– У вас каменное сердце. Почему вы не хотели поговорить со мной о Бланките?

– О, женщины, – прошептал он, — понять их невозможно, хотя это и общее место.

В самом ли деле Хильда стучалась к нему в дверь для того, чтобы просить о помощи хозяйкиной дочери? Другие побуждения приписал он ей, возможно, под влиянием своих собственных чувств, но теперь, когда все осталось в прошлом, как соотнести воспоминания с уверениями девушки? Он ни в чем не был уверен, кроме одного: Бланкита, эта тщеславная дурочка, не стоила ни малейшей его жертвы. Что могло значить для него разочарование, подстерегающее Бланкиту, если вскорости весь мир погибнет, и люди тоже?

Вот если бы что-то грозило Хильде… Он подумал: «Чтобы как-то вести себя, преступать закон или даже поддаваться искушению, нужно рассчитывать хотя бы на ближайшее будущее; в этом отказано всей вселенной, но люди не могут отринуть надежду».

Будто в подтверждение его мыслей хозяйка заговорила.

– Хочу посоветоваться с вами, – провозгласила она, воздев палец с изумрудом; в голосе ее, когда она переставала за собой следить, прорывались мужские нотки. – Что вы думаете о моих финансовых планах? Вот здесь у меня проект (о, эти акулы-финансисты, только попадись им в зубы!) для расширения моего дела, строительства санатория…

– Я бы на вашем месте напился, – ответил Альварес.

– Вы меня за дурочку принимаете? А чем я, по-вашему, занимаюсь? – икнула хозяйка и, одарив его очаровательной улыбкой, отвернулась.

– По правде говоря, все мы немного навеселе, – объяснила де Бианки Вионнет. – И почему вы меня не любите? Не будьте занудой: я девочка веселая, со мной можно ладить…

– Человечество неисправимо, – сказал Альварес старику.

– Неисправимо, – согласился тот, – но я хочу просить вас об одном одолжении: выслушать меня. Слыхали вы о скорости света? Я открыл то, о чем все давно догадывались: у света нет никакой скорости. К черту относительность, к черту Эйнштейна.

– Прекрасная тема, чтобы не думать о вселенских катастрофах, – подхватил Альварес.

Старик ответил чуть ли не обиженным тоном:

– Да какое мне дело до катастроф? Пожалуйста, зарубите себе на носу: у света нет скорости. К черту Эйнштейна. Если наступит конец света и я умру, скажите всем: Линч открыл, что у света нет скорости.

– И ты туда же, – пробормотал Альварес.

– Я не слушаю, – раздельно проговорил Камполонго.

– Не слышу, – поправил Альварес и прибавил про себя: «Я, по правде говоря, никогда не иду на попятную. В конце концов, я всегда знал, что умру в одиночку».

Ставя на стол блюдо с жареным мясом, Хильда шепнула ему на ухо:

– Посмотрите, как веселится Бланкита. Имейте сострадание.

Альварес спросил:

– А что я могу сделать? – И добавил раздраженно: – Я никогда не иду на попятную.

Себе самому он сказал, что не стоит заботиться о конкретной судьбе Бланкиты, ибо в преддверии конца света всем уготована сходная судьба, и то, что пока еще только произойдет в будущем, в скором будущем потеряет значение. «Моя озабоченность, – заключил он, – доказывает не то, что я сочувствую девушке, а то, что мной овладела навязчивая идея: следует избавиться от нее».