Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Пока фабрика работала, Ондржей чувствовал себя на коне. Но едва станки замолкали и девушки кончали работу, ему начинало казаться, что он среди них самый младший. Разумеется, он не показывал виду и ходил, подражая походке Францека Антенны, вел себя молодецки. Но скажу вам по секрету, только не распространяйте дальше, — Урбан вначале побаивался бойких комсомолок. Он невероятно коверкал русский язык, не умел писать, да и в политике был подкован плоховато. Он, как мальчишка, посматривал на новый мир через частокол чертовски трудного русского алфавита.

К счастью, молодые люди умеют разговаривать глазами и читать улыбки; сразу догадываешься, что две девушки, сидящие за столом напротив, говорят о тебе. Ондржей заботился о своей внешности, а девушки замечают это сразу. Всегда у него были при себе расческа и зеркальце, он тщательно снимал со спецовки пушинки хлопка и, прежде чем войти в фабричную столовую, причесывался. Скрывая робость, он вел себя как мужчина, желающий произвести впечатление. Лукавые комсомолки заметили это. Они не были так жеманны, как улецкие девицы на выданье; те ни за что на свете не начали бы знакомства первые, а ждали бы, когда парень подойдет сам; но уж если он присоединялся к ним, они поспешно начинали соображать, за кем из них он будет ухаживать. Когда комсомолки чем-нибудь интересовались, они просто подходили и спрашивали.

Кудрявая курносая прядильщица пересекла зал и остановилась перед Ондржеем.

— Разрешите спросить, гражданин, — начала она, — вы из Чехословакии?

— Так.

— Чудесный зефирчик, — заметила она.

Она взяла рукав рубашки Ондржея, пощупала материю с видом знатока и с женским любопытством стала рассматривать полоску.

— У нас тоже будет такой. Даже лучше. У вас рабочие любят красиво одеваться, правда?

— Только не на что! — с горечью вырвалось у Ондржея. — Это старая рубашка. Теперь у них нет даже на еду, — он показал пальцем на свой рот. — Они без работы. Понимаете? Кризис.

— У нас его никогда не будет, — сказала девушка. — Здесь всегда, всегда есть работа! У нас работал один чехословак, Черный, — шаловливо произнесла она фамилию на русский лад.

Ондржей жестом остановил ее.

— Такой большой? — показал он рукой довольно высоко над своей головой и тут же втянул щеки и провел по ним большим и средним пальцем сверху вниз, чтобы показать худобу. — Такой сухой? Антенна. Мы звали его Францек Антенна. Работал… — У Ондржея выскочило слово из головы, и он показал, как погружают руки в воду, и медленно поднял их, словно вынимал что-то тяжелое, поднимал из котла пропитанный влагой кусок материи. Он хотел наглядно показать: красильщик. — Куда отъехал Францек, не знаете?

Прядильщица пожала плечами.

— Говорили — в Баку. Хороший был парень. Он танцевал с нами, декламировал, пел, вел себя по-свойски… Но такой уж был это человек — он нигде не мог долго усидеть.

— Францек, наверно, сразу же заговорил по-русски, — произнес Ондржей несколько ревниво.

— Да и по-узбекски тоже, — засмеялась девушка. — Фатима, скажи! Он с первого слова понимал каждого.

Смуглая узбечка в тюбетейке улыбнулась, показав белые, как сахар, зубы, и утвердительно кивнула.

— Жаль, что я не застал его здесь! — вздохнул Ондржей. — Ну, что ж поделаешь!

И движением головы, которое когда-то давно, еще казмаровским учеником, подсмотрел именно у Францека Антенны, он откинул прядь волос со лба.

Обе девушки внимательно посмотрели на Ондржея.

— Почему вы носите такие длинные волосы? — спросила разговорчивая прядильщица. — Ведь вам, должно быть, очень жарко. Все мужчины здесь стригутся наголо. Францек в первый же день остригся.

Не мог же Ондржей признаться: потому что мне это больше идет! Позволить так учить себя! Но он не остался в долгу у девчонки.

— А сами вы что же, гражданочка? — спросил он и, прикоснувшись к живым девичьим пальчикам, показал пальцами, как стригут ножницы: — Вы же не позволите остричь себя наголо?

— Верно! Правильно! — засмеялся басом один из комсомольцев. — Попалась, Шура!

Довольный своей победой, Ондржей поступил опрометчиво.

— Позвольте мне тоже спросить, — обратился он к девушкам.

Он показал подбородком на висевший над шахматным столиком портрет какого-то бородатого человека, у которого был широкий черный галстук на шее. Ондржею показалось, что он где-то уже видел его. Одеждой он напоминал Яна Неруду[4] на картинке в школьной хрестоматии.

— Майстер по шахматы? — спросил он.

Девушки переглянулись. Они не поняли. Шура спросила:

— Гражданин, вы что, близорукий?

— Нисколько! — вырвалось у Ондржея. — То есть немножко, — забормотал он.

Он увидел, что попал впросак.

— Ах, вот в чем дело… — протянула кудрявая прядильщица.

По тону было понятно, что она очень мало верит в близорукость Ондржея.

Тут к ним присоединилась совсем молоденькая узбечка: она что-то укоризненно затараторила, обращаясь к обеим девушкам постарше и как бы заступаясь за Ондржея. Она взяла его за руку и с детской горячностью потащила к портрету. Не отпуская эту большую мужскую руку, девушка, будто на уроке письма, стала водить указательным пальцем Ондржея по надписи под стеклом и прочитала:

— Карл Маркс. Повторяй за мной: Карл Маркс. Вы разве не учили о нем в школе? Не беспокойся, все догонишь, — сказала она. — Дедушка этого тоже не знал.

Да, на этот раз Ондржей опозорился.

И вот Ондржею уже кажутся сном первые шаги в Ташкенте, когда комсомолки взяли его в работу и стали учить читать по слогам «Правду». Господи, как он лез из кожи, чтобы не осрамиться перед девчонками. Но когда он писал, постоянно путал «б» и «д». Он всегда выводил верхний хвостик не в ту сторону. Но сейчас он уж хорошо знает русский язык! Трудно даже представить себе, что возможно было такое забавное недоразумение, когда женщина, мывшая фабричную лестницу, чуть не шлепнула его тряпкой, потому что он крикнул механику Лысенко «Позор!» вместо «Осторожней!»; тот засмотрелся на какой-то физкультурный плакат на противоположной стене и, не глядя себе под ноги, едва не опрокинул ведро. В то время Ондржей, конечно, не подозревал, что слово «позор» означает по-русски «стыд», а разозленная уборщица приняла восклицание на свой счет. Все кажется теперь сном: тоска, забавные приключения и потом серьезная болезнь. Ондржей был на волосок от смерти — он заболел менингитом. Его удалось вылечить в Ташкенте при помощи инъекций и других средств, так что болезнь прошла бесследно, по Ондржею посоветовали жить в более умеренном климате.

Под кавказским небом Ондржей окончательно понравился, обосновался в Грузии, сросся с карханой в Тбилиси и теперь вдыхает южный горный воздух и характерный запах шелковых коконов, которые перед размоткой опускают в горячую воду.

Когда-то давно, еще во времена Византийской империи, два миссионера вернулись из Китая в Царьград. Они отряхнули пыль с сандалий, постучали полыми бамбуковыми посохами, и перед императором Юстинианом высыпалась горсточка каких-то зернышек, похожих на мак. Зернышки были живые, дышали, хотя и незаметно для всех. Это были яички невзрачной, в серовато-грязном наряде, ночной бабочки. Но у этого скромного ночного мотылька — чудесные дети. Его гусеницы прядут нить. Два монаха принесли в Византию с далекого Востока богатство большее, чем глыба золота, которую каждый из них мог бы унести на своих плечах.

Гладкая и блестящая пряжа, тонкая и шелковистая, как косы русалок, золотистая, как волосы принцессы Одуванчик, — неужели это отвердевшая слюна безобразных гусениц, невероятно прожорливых? На шелководческой ферме выращивают целые леса тутового дерева — шелковицы для гусениц шелкопряда, прежде чем они примутся за работу, за удивительную таинственную работу в лаборатории природы. Как ловко обматывают гусеницы вокруг себя двойную коконную нить! Какой у них опыт! Это древние-предревние китайские прядильщицы, много-много старше, чем те три пряхи судьбы и все сказочные пряхи. Ведь кокон — это тот самый орех, в котором феи послали Золушке бальное платье.

Я знаю вас, феи. Вереница работниц, аллеи машин. Природа запутала свою чудесную работу, и над шелком приходится немало потрудиться, прежде чем он увидит свет. Коконы запаривают в горячей воде, и тогда кончик шелковой нити отделяется, продевается в стеклянный глазок, несколько нитей скручиваются в одну и наматываются на мотовило, — словом, не так-то просто получить моток шелка-сырца.

Нити для основы скручиваются иначе, чем для утка. Они еще липкие после работы гусениц, их нужно очистить от клея. При запарке коконов по цеху разносится характерный запах. Ондржей любил этот запах. А если шелк должен быть особенно белым и мягким, он вдобавок пропускается через серную камеру. Отбеленная пряжа хрустит в руках, как снег под ногами.