Восстание на Боспоре - Виталий Полупуднев

Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.

Медленно и скупо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.

«Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал».

Дот, как и все селяне, считал Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет… Дурачки – те другие. Савмак относился к разряду «порченых», шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное…

6

Вот и селение, где родился и вырос Савмак. Оно довольно велико и протянулось по обеим сторонам дороги. Скрипучие, грубо сколоченные из жердей ворота – въезд в селение. Ворота нужны для того, чтобы домашняя скотина случайно не забрела на поля и не потравила посевы.

Слепленные из глины и камыша хижины, убогие дворы с жидкими плетнями, загоны для немногочисленного скота – все это случайному приезжему, особенно горожанину, показалось бы крайне унылым и каким-то безнадежно запущенным, ветхим. И по сравнению с этой серостью и явной нищетой странно выглядели тучные нивы, отягощенные медно-зелеными колосьями с крупными зернами, налитыми молочным соком.

Трудно было поверить, что эти богатые, так гордо волнующиеся посевы возделаны и взращены сухими, узловатыми руками оборванных и испитых людей, которые выходят из хижин и землянок с лопатами и мотыгами в руках. Всюду страшная, потрясающая на непривычный взгляд бедность.

И все здесь словно выцвело, выгорело на солнце, стало серым под коркой сухой грязи или слоем хрящеватой многолетней пыли.

Серые избушки, серая земля, серые лохмотья на плечах людей. И лица земледельцев тоже серые, изможденные, будто изваянные из окаменевших комьев глины.

Посмотрите во внутренность хижин. Там вы увидите такой же серый земляной пол, очаг, в котором даже огонь кажется бесцветным. Жалкое подобие горшков ничем не напоминает прекрасную керамику древних греков, пища в горшках – всего лишь землистая масса из жмыха и отрубей, замешенная горячей водой.

Ни яркого лоскута, ни блестящего металлического предмета, какой-нибудь пуговицы с рисунком или пряжки, не встретит вокруг утомленный взор приезжего. Все монотонно-бесцветно, безрадостно-уныло.

Это поселок боспорских пахарей, тех, которые сеют и жнут, молотят и ссыпают в мешки для отправки горы золотой пшеницы, такой веселой на полях, такой обильной в царских амбарах и столь прославленной в далекой Элладе, в Понтийском царстве и других местах, куда отправляется она на кораблях из портов Пантикапея и Феодосии.

Лишь закрома самих пахарей оставались пустыми, в них не попадали плоды жирной земли. Сатавки не были хозяевами полей, которые возделывали, а богатые урожаи пшеницы, собранные ими, волею богов считались достоянием боспорского царя и его друзей.

И сама земля словно чувствовала, что она здесь хозяйка, а не многочисленные двуногие муравьи, что взрыхляют и засевают ее. Она нежилась под лучами солнца и требовала много-много заботы о себе. Из поколения в поколение копались люди в земле от зари до зари. С юных лет до глубокой старости. Дети и дряблые старики, не способные выполнять тяжелые работы, ползали по пашне, разбивая палками комья чернозема, пололи посевы, освобождая их от сорняков. А осенью толпами собирали колосья на уже сжатых полях и несли их в одну кучу под строгим надзором деревенских надсмотрщиков, назначенных в помощь комарху [так] – сельскому старшине, представителю царской власти.

Под неусыпным надзором комархов и их помощников, обязанных наблюдать за всеми движениями духовной и физической жизни народа, последний влачил свое беспросветное существование, напоминая муравьиную кучу, единственный смысл жизни которой – работать, подчиняться, не думая и не задаваясь никакими вопросами. Даже боги существовали только для того, чтобы пугать ими забитого и загнанного крестьянина. И если еще сохранялась полуистлевшая оболочка старинной земледельческой общины, то ее традиции хитроумно связывались с царским законом о прикреплении общинников к земле. Получалось даже, что царь печется о сохранении древней общины, как бы укрепляет общинные связи крестьян между собою.

Но несмотря на грубое насилие и лицемерный обман со стороны Боспорского царства, несмотря на приниженность и темноту крестьянского населения, живая душа народа не умерла, она продолжала теплиться под серой корой, что покрыла жизнь его, как насыпь могилы. Воспоминания о былой свободе, бессознательный протест и глубокий, как подземный жар, гнев против угнетателей глухо волновали угнетенных. Тупые и безразличные на вид люди, которые, казалось, разучились желать больше того, что имели, были способны на внезапные взрывы возмущения, уже не однажды потрясавшие здание Боспорской державы.

Это знали боспорские цари и богатеи и неусыпно следили за настроениями народа, боялись его.

И старшина того селения, где родился Савмак, никогда не чувствовал себя уверенно и спокойно. Серая масса крестьян часто напоминала грозовою тучу, и надо было разгадать – рассеется ли эта туча или разразится страшной грозой. Внешнее спокойствие и безразличие народа обманчиво. Народ ничего не забывает, ничего не прощает своим врагам, и рано иди поздно его карающая рука падет на головы тех, кто его унизил и поработил.

7

Савмак шлепал босыми ногами по пыльной улице родного селения. Все окружающее он находил таким, каким привык видеть. Оглядывал быстрыми глазами знакомые черно-бурые тростниковые крыши, покосившиеся двери и низкие плетни, окруженные стеною зарослей лебеды и крапивы, соображая на ходу, что он должен сказать старшине. Время от времени осторожно засовывал руку за пазуху и ощупывал холодную рукоятку ножа. Мелькнула мысль – спрятать находку в огороде, а потом уже идти к старосте. Но не захотелось лезть через плетень с тяжелым жбанком.

Приближаясь к дому комарха, он услыхал грустные переливы песен. Пели молодые голоса за усадьбой в саду. Савмак удивился. Для песен время было неподходящее. Но он любил песни родной деревни и замедлил шаг.

Веселые напевы сатавки оставили в прошлом. Теперь они отводили душу в печальных и протяжных звуках, полных обиды. Песни звучали как жалоба или плач. Но жалостливые переливы иногда сменялись иными, исполненными надежды на лучшую долю, даже скрытой угрозы кому-то. Далеко не музыкальный комарх снисходительно относился к похоронным звучаниям народного песнопения, но сразу раздражался и тревожился, если его ухо улавливало эти угрожающие мотивы. Они пугали его. Ибо отражали душу народа, вечно живую и могучую даже в условиях беспросветного рабства. Напоминали о скрытых силах народа, как отдаленный гром напоминает о приближении грозы.

Опять стало обидно за деда. Но вот и дом старшины. Из окон доносилась голоса многих людей, смех. Во дворе мотали головами лошади под пестрыми чепраками, они показались Савмаку знакомыми. Вспомнились слова Дота о гостях у старшины.

«Кто такие эти гости?» – мелькнула тревожная мысль. Перед глазами вставали жестокие и чужие лица насильников и убийц.

– Куда ты? – послышался грозный окрик дворового раба старшины, желтолицего и морщинистого Иксамата, что спал и ел вместе со скотом, получал пинки от хозяина и не знал другого имени, кроме «подлеца» и «собаки», но очень заносчивого с селянами. Встречаясь с ними, Иксамат держал себя надменно, подражая комарху, смотрел свысока и мог даже пустить в ход костлявые кулаки.

Вся деревня ненавидела противного холуя, и если бы случились какие-либо непорядки, то Иксамат получил бы по заслугам в первую очередь. Такой двуногий пес, пресмыкающийся у ног господина и готовый грызть всех остальных, являл собою довольно типичную фигуру того времени и мог считаться одним из опорных камней в сложном многоэтажном здании рабовладельческого общества. К тому же Иксамат был сармат и от души презирал и ненавидел сатавков, как и всех, кто говорил на сколотском языке.

– Куда? – еще громче повторил свой вопрос неподкупный страж хозяйского покоя.

– К старшине, – ответил Савмак, – мед принес ему! – И со свойственной ему быстротой соображения добавил: – Для гостей!

Он смело шагнул через порог и очутился в просторном, слабо освещенном помещении с закопченными балками под потолком и узкими окнами-прорезями, что пропускали мало света, но много пыли и мух. В нос ударили запахи дыма, подгорелого мяса и виноградного вина. Эта смесь ароматов показалась подростку такой вкусной, что он чуть не захлебнулся собственной слюной. Зная внутреннее расположение дома комарха, он сразу разглядел каменную лестницу, что вела на чердак, ниже – домашний жертвенник из двух серых камней и полку с изображениями эллинских богов, а слева – открытый очаг, закопченный, как в кузнице, с пирамидами и конусами – подставками для вертелов и посуды. Он слышал много голосов, но людей рассмотреть не успел, перед ним мгновенно выросла дородная фигура супруги комарха, пропахшая дымом, и раздался пронзительный голос: