Большая скука - Богомил Райнов

— Повестка дня довольно перегружена, — говорю я, лишь бы что-нибудь сказать, хотя понятия не имею, что там на повестке дня.

— Какое это имеет значение? — пожимает плечами женщина, отпив глоток кофе.

— Интересны темы докладов, — возражаю я, хотя и о докладах не имею ни малейшего понятия.

— Какое это имеет значение? — повторяет дама.

— Слушая вас, можно подумать, что вы очутились здесь совершенно случайно.

— Вы угадали, — хохочет она. — От нас должны были послать редактора по отделу науки, но, так как он заболел, поехала я, тем более что мне надо было скатать в Стокгольм. Вообще тем, что вам посчастливилось познакомиться со мной, вы обязаны случаю, мистер… Однако вы до сих пор не сказали, как вас зовут!

— Коев.

— Это имя?

— Нет, меня зовут Михаил.

— А меня — Дороти.

Мы сидим за столиком, и сквозь стеклянную стену огромного холла нам видна аккуратно подстриженная лужайка. За нею — пруд, а еще дальше — густой ряд деревьев. В зале уже вероятно идет голосование, если не начались доклады. Что касается моей новой знакомой, то ей решительно все равно, что там происходит. Она берет предложенную ей сигарету и, закурив, испытующе смотрит мне в лицо.

— Хм, интересно… Первый раз в жизни вижу болгарина…

— Если это так интересно, приезжайте в Болгарию. Там их сколько угодно.

— Меня всегда прельщает новизна, — продолжает Дороти. — Жаль только, что новое очень скоро перестает быть новым.

— Мне вы сколько времени отводите?

— Осторожно, молодой человек! Вы слишком дерзки, — произносит она с напускной театральностью. После чего добавляет уже обычным тоном: — Не знаю. С болгарами у меня нет никакого опыта. На всякий случай могу дать вам полезный совет…

— Я слушаю.

— Если вы хотите подольше оставаться интересным для женщин, открывайтесь перед ними постепенно и только с лучшей стороны.

— Как это понять?

— Не говорите с ними о докладах, о повестке дня и вообще о социологии.

— Но о чем же еще говорить на симпозиуме?

— О чем угодно, кроме симпозиума. Например, вы бы могли мне сказать: «Какое у вас очаровательное платье».

— Оно и в самом деле очаровательное… Этот зеленый цвет, по мнению окулистов, так успокаивающе действует на глаза…

— Если вас только цвет привлекает, смотрите вон на ту лужайку. Или вам все равно, на меня смотреть или на этот пейзаж?

— Вовсе нет. Пейзаж лишен тех мягко очерченных изгибов, какие характерны для вас. Дания — страна ужасно ровная…

— Осторожнее, молодой человек! — снова предупреждает она театральным тоном. — Вы слишком торопитесь перейти от платья к телу.

В сущности, если кто-нибудь из нас торопится, то только не я. Дама в резедовом платье обладает завидным умением совершенно незаметно сокращать путь и легко создает атмосферу близости там, где еще полчаса назад не существовало даже знакомства.

— Мне кажется, нам следовало бы ради приличия заглянуть в зал, — предлагаю я после того, как мы выкурили по сигарете.

— Если будете считаться с приличиями, далеко не уйдете, — предупреждает меня Дороти, поднимаясь со стула. Потом добавляет: — Только вы помогите мне собрать вот эти разбросанные по столам материалы.

— Зачем они вам?

— А по ним я напишу свою корреспонденцию. Или вы думаете, что я стану сидеть три дня подряд в этом холодильнике да записывать глупости, которые там говорят? Перед вами Дороти, а не Жанна д'Арк!

В старинном зале приемов запах вековой плесени упорно и небезуспешно борется с запахами дамских духов, сигар и алкоголя. На улице еще светит солнце, а тут уже горят огромные люстры. Делегаты конгресса большей частью толпятся вокруг столов, и по их оживлению ясно видно, что там предлагают не тезисы докладов. Сандвичи удивительно миниатюрны, но людям науки прекрасно известно, что маленький размер всегда можно компенсировать большим числом.

Иные не столь изголодавшиеся гости стоят несколько в стороне от этой шпалеры сосредоточенно жующих челюстей и беседуют между собой. Резедовая дама — сейчас, правда, она в лиловом платье — оставила меня на мистера Хиггинса и мистера Берри, а сама беседует у окна с какой-то молодой женщиной в черном костюме и с мрачным лицом. Оказавшись между двумя почтенными учеными, я испытываю такое чувство, будто представляю собой внутреннюю часть некоего социологического сандвича, и мне трудно выдержать натиск, оказываемый на меня двумя ломтями хлеба.

— Как вы оцениваете доклад Монро? — спрашивает мистер Хиггинс, устрашающе приближая к моему рту снабженное слуховой аппаратурой ухо.

— Скажите, что это было претенциозное пустословие, этим вы доставите мне удовольствие — я буду знать, что у меня есть единомышленник, — подсказывает мистер Берри, перестав на минуту вытирать потное темя.

Мистер Берри с трудом поднимает свои тяжелые веки и через образовавшиеся щелки обращает на меня свой ленивый взгляд. У этого человека не только веки, но и все прочее кажется тяжелым и отвислым — мясистый нос, готовый в любую минуту отделиться от переносицы, мешками свисающие щеки и особенно огромный живот, предусмотрительно стянутый толстым ремнем, чтобы не плюхнулся к ногам владельца.

Этой телесной мешковидности своего коллеги мистер Хиггинс не без кокетства противопоставляет свой импозантный скелет. Создается впечатление, что у него значительно больше костей, чем у нормальных индивидов. Впрочем, он весь состоит из одних костей, и даже его сухое лицо как будто сработано из кости, желтоватой и блестящей от времени.

— Доклад Монро был не так уж плох, — осторожно замечаю я.

— Потому что ограничился общеизвестными положениями, — с трудом шевелит губами Берри. — Излагая чужие мысли, не так трудно казаться умным.

— У Монро эта возможность сведена к нулю, — возражает мистер Хиггинс. — Он ухитряется отбирать у своих предшественников одни глупости.

— Пожалуй, вы переоцениваете бедного Монро, — произносит Берри, сумев поднять в знак протеста, хотя и не без труда, свою пухлую руку. — Он и отобрать-то не умеет, он просто крадет.

— Дался вам несчастный Монро. Это в равной мере относится и ко всем прочим? — слышу у себя за спиной голос Дороти.

Оставив свою мрачную собеседницу, она спешит принять участие в нашем разговоре.

— Прошу прощенья, но понятие «все прочие» включает и нас, — возражает Берри.

— О, вы всего лишь наблюдатели. Полагаю, что именно этим следует объяснить вашу беспощадную критику, — замечает дама в лиловом.

— Нас внесли в списки наблюдателей, потому что наша делегация и без того оказалась не в меру большой, — как бы извиняясь, поясняет мне Берри.

— Быть наблюдателем в любом случае лучше, нежели быть наблюдаемым, — философски обобщает мистер Хиггинс. И, занеся надо мной слуховой аппарат, добавляет: — Вы ведь тоже, мистер Коев, предпочитаете наблюдать, а не оставаться под наблюдением?

— Разумеется, — отвечаю не колеблясь. — Особенно если иметь в виду наблюдателей вроде вас.

— Почему? Что вам не нравится в нашей системе наблюдения? — спрашивает мистер Хиггинс, и его тонкие костяные губы застывают в невинной усмешке.

— Вы слишком придирчивы.

— Не ко всем, дорогой, не ко всем, — с сонным добродушием говорит Берри. — Но когда ваше невежество сдобрено маниакальностью…

— Но ведь люди затем и стекаются на подобные сборища, чтобы выказать свою маниакальность да полакомиться за счет хозяев, — отзывается Дороти.

— А не пора ли и нам чем-нибудь полакомиться? — спрашивает Берри.

— Да, да, пойдемте к столу, — с готовностью предлагает Хиггинс.

— Но только не к этому, дорогой профессор. И не здесь. Я знаю, вы человек бережливый, но есть стоя, как это делают лошади, не больно хорошо для здоровья, особенно в вашем возрасте.

— А вы что предлагаете? Пойти в другое место? — недоумевает Хиггинс, который, очевидно, ловко пользуется своей глухотой, когда представляется случай.

К нашей компании приближается человек среднего возраста, с проседью, с недовольной гримасой на лице.

— А, Уильям! — восклицает Дороти, изобразив приветливую улыбку. — Познакомьтесь: мистер Коев, мистер Сеймур.

Сеймур сдержанно кивает, едва взглянув в мою сторону, и, задрав прямой, хорошо изваянный нос, брезгливо говорит:

— До чего же душно, не правда ли? Да еще этот запах плесени и пота!

После чего медленно идет к выходу.

Если мистер Хиггинс человек бережливый, то надо признать, что Дороти не дает ему ни малейшей возможности проявить это качество. Под тем предлогом, что «дорогой профессор» только что опубликовал свой очередной труд, она объявляет его виновником предстоящего торжества и тащит нас в роскошный ресторан у городской ратуши, потому что-де «заведение совсем рядом».

Поначалу мистер Хиггинс пробует намекнуть, что «совсем рядом» есть не менее дюжины рестораций поскромней, но, поняв, что сопротивление бесполезно, находит в себе силы мужественно нести свой крест до конца. И пока дама в лиловом, вперив глаза во внушительное меню, предлагает нам самые дорогие блюда и самые старые вина, тощему почти удается скрыть свое кислое настроение, он время от времени роняет что-нибудь вроде «почему бы нет, дорогая» или «разумеется, дитя мое».