Тридцатая любовь Марины - Владимир Сорокин

Весь вечер мать с дядей Володей пили чай, танцевали под патефон, курили и оживленно разговаривали.

Стемнело.

Двор за облупившимся переплетом террасы опустел, в домах зажглись окна. Марина смотрела как в окне напротив Нина Сергеевна кормит Саньку с Олегом, потом листала подшивку «Крокодила», разглядывая толстых некрасивых генералов с тонкими паучьими ножками, потом вырезала из цветной бумаги лепестки, сидя за своим маленьким столиком.

Прошло много времени, она стали гаснуть, вырезанные лепестки Марина наклеила в тетрадку.

В стеклянную дверь было видно как дядя Володя, улыбаясь, что-то говорил маме, держа перед собой рюмку с вином. Мать медленно подняла свою, вздохнула и, рассмеявшись, выпила, быстро запрокинув красивую голову. Дядя Володя выпил медленно и вылил остатки в чай.

Он сидел без пиджака, пестрый галстук красиво светился на белой рубашке.

Мать встала, прошла на террасу и наклонилась к Марине:

– Ты спать хочешь.

– Да нет, не хочу… – бормотала Марина, разглядывая незнакомое раскрасневшееся лицо с пьяно поблескивающими глазами.

– Хочешь, хочешь, куколка. Пошли, я тебе в комнате постелю, а мы с дядей Володей здесь посидим.

Марина двинулась за ней.

Румяный дядя Володя улыбнулся ей, пожелал доброй ночи и, прихватив бутылку с рюмками, ушел на террасу.

Мать быстро разобрала постель, переодела Марину в ночную рубашку, поцеловала пьяными губами, уложила и погасила свет.

Марина легла щекой на тяжелую сыроватую подушку, стеклянную дверь плотно притворили.

Эту ночь Марина помнила ясно и подробно.

В комнате было душно и накурено, лишь из открытой форточки тянуло прохладой.

Букет гладиолусов маячил в темноте белым пятном.

В соседнем дворе хрипло лаяла собака.

Марина смотрела на светящуюся стеклянную дверь, за которой тихо смеялись и разговаривали. Прямоугольная полоска света вместе с клетчатой тенью дверного переплета лежала на полу, задевая верхним углом кровать Марины.

Прижавшись щекой к подушке, она все смотрела и смотрела на дверь, пока глаза не стали слипаться. Марина терла их кулачком, но желтая дверь двоилась, расплывалась, обрывки сна лезли в голову.

Еще минута и она провалилась бы в сон, но свет вдруг погас, темнота заставила проснуться.

Собака уже не лаяла, а бессильно поскуливала.

Дверь распахнулась, Марина закрыла глаза, чувствуя как мать осторожно входит в комнату. Туфли громко касались пола. Мать приблизилась, пахнущие табаком руки поправили одеяло.

Потом она также на цыпочках вышла и притворила дверь.

– Конечно спит… – услышала Марина ее приглушенный стеклом шопот.

С этого мгновенья Маринино сердце забилось чаще. Окружавшая ее тьма усиливала этот нарастающий стук.

За дверью наступила тишина, потом еле слышный шорох одежды, шопот и снова тишина. Потом что-то подвинули, что-то упало и покатилось по полу.

Марина подняла голову, освобождая второе ухо. Сердце стучало, отдавая в виски.

Снова послышался шорох одежды, шопот и легкий скрип отцовской кровати. Проехал ножками по полу отодвигаемый стул и стало тихо.

Марина вслушивалась во тьму, приподнявшись, но кроме собаки и патефона на том конце улицы ничего не было слышно.

Время шло и, улыбнувшись, она опустила голову на подушку: вот они Надькины враки. Да и как она могла поверить! Такая глупость…

Ее напряженное тело расслабилось, глаза стали слипаться.

И вдруг неожиданно, как вспышка света, возник громкий звук скрипящей кровати. Она скрипела ритмично, на ней что-то делали с неторопливым упорством.

Марина приподняла голову.

Кровать скрипела и слышалось еще что-то похожее на хныканье.

В висках снова застучало.

Скрип изредка прерывался бормотанием, шопотом, затем продолжался. Когда он убыстрялся, хныканье становилось громче, кровать стучала спинкой о стену.

Мать с дядей Володей что-то делали.

Марина села, осторожно откинула одеяло.

Сердце неистово колотилось, заставляя прокуренную тьму пульсировать в такт.

Кровать заскрипела чаще, и до Марины долетел слабый стон.

Это стонала мать.

Мелкая зыбкая дрожь овладела Мариной. Посидев немного, она спустила ноги с кровати. Как только ступни коснулись холодного пола, дрожь тут же унялась, словно стекла по ногам.

Кровать оглушительно скрипела, спинка стучала.

Марина подошла к двери и заглянула, привстав на цыпочках.

Мутно-желтый свет висящей над крыльцом лампочки скупо освещал террасу, пробиваясь сквозь заросли шиповника и бузины. Неровные клочья его дрожали на полу, столе, стенах.

В этом часто подрагивающем калейдоскопе что-то двигалось, двигалось, двигалось, заставляя скрипеть кровать.

Привстав еще больше, Марина посмотрела в угол.

Там, в пятнах света, в сбившейся простыне сплелись два обнаженных тела.

Широкая спина дяди Володи скрывала мать – были видны только руки, гладящие мужские плечи, причудливо разметавшиеся по подушке волосы, и ноги

– сильно разведенные, пропустившие тесно сжатые ноги дяди Володи.

Это он тяжело и часто двигался, словно стараясь еще больше втиснуть мать в прогнувшуюся кровать, его голый, слегка плоский зад поднимался и опускался, поднимался и опускался, руки по локти ушли под подушку.

Все это качалось, плыло вместе с покачивающимися кусками света, черные ветки бузины шуршали о стекла.

Вдруг ноги матери ожили, согнулись в коленях и оплели дядю Володю. Он стал двигаться быстрее.

Мать застонала, вцепившись в его плечи, высветилось на мгновенье бледное незнакомое лицо.

Глаза были прикрыты, накрашенные губы разошлись гримасой.

Марина смотрела, смотрела, смотрела. Все в ней превратилось в зрение, руки прижались к стеклу, снова появилась дрожь, но уже другая – горячая, расходящаяся из середины груди.

Мать стонала и с каждым стоном что-то входило в Марину – новое, сладкое и таинственное, вспухающее в груди и бешенно стучащее в висках.

Она видела их тайну, она чувствовала, что им хорошо, она понимала, – то что они делают – делать им нельзя…

Дядя Володя глухо застонал в мамины волосы и замер без движения.

Ноги матери расплелись.

Несколько минут они лежали неподвижно, предоставив пятнам света ползать по их разгоряченным телам.

Потом дядя Володя перевернулся на спину и лег рядом с матерью.

Марина опустилась на корточки. Послышался шепот, шорох одеяла. Там было темно, и Марина ничего не разглядела кроме белой материи и устало движущихся рук.

– Танюш, дай папиросы… – глухо проговорил дядя Володя.

Отстранившись от двери, Марина прошла по полу и нырнула под одеяло.

Этой ночью она почти не спала.

Сон не успевал охватывать ее, как кровать снова оживала, заставляя сбросить одеяло и на цыпочках красться к двери.

Это продолжалось много раз, ветер качал лампочку, ветви стучали, мать стонала, а дядя Володя терся об нее…

Марина не помнила как заснула. Ей снился детский сад – ярко, громко.

Жирная рассказывает им про Артек, а они слушают, сидя в узкой столовой. Солнце через распахнутые окна освещает длинный стол, накрытый цветастой клеенкой. Клеенка блестит от солнечных лучей, на ней дымятся тарелки с красным борщем.

Жирная возвышается над ними, солнце играет в ее волосах, брошке, звучный голос заполняет столовую:

– Артек! Артек, ребята! Артек – это сказка, ставшая былью!

На правой стене висит большой портрет Ленина, убранный как на праздник

– красными бумажными гвоздиками.

Ленин улыбается Марине и весело говорит,картавя:

– Агтек, Маиночка, Агтек!

Марина наклоняется к переливающемуся жировыми блестками борщу, зачерпывает его ложкой, но Жирная вдруг громко кричит:

– Не смей жрать! Встань! Встань на стол!

Марина быстро вскарабкивается на стол.

– Сними трусы! Подними юбку! – кричит Жирная, трясясь от ,злобы.

Холодеющими руками Марина поднимает юбку и спускает трусы.

– Смотрите! Все смотрите! – трясется Жирная и вдруг начинает бить Марину ладонью по лицу, –На! На! На!

Марина плачет. Ей больно и сладко.

Все, все, – ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы, родители, столпившиеся в узкой двери, – все смотрят на нее, она держит юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:

– На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!

Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг хватает ее между ног своей сильной когтистой пятерней.

еМарина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:

– Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!

И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза – желтое, нестерпимое, обжигающе-страстное, испепеляюще-святое, дурманяще-грозное…

Серая «волга» плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным стеклом. Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом бодрого старичка.

– Метро Автозаводская…

– Садитесь, – кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.