Коммунистический постскриптум - Борис Гройс

Советская власть эксплицитно объявила себя господством диалектического, парадоксального разума – в ответ на описанный Марксом парадоксальный характер капитала и товара. Ведя борьбу против конспирации капитала, коммунистическая партия разоблачает, дезавуирует и одновременно апроприирует ее, практикуя своего рода контрконспирацию, в качестве субъекта которой она занимает центральное место в обществе – место правящей партии. Коммунистическая революция подтверждает и материализует подозрение, что иллюзия открытого общества скрывает за собой закрытое, непроницаемое, темное пространство манипулятивной, конспиративной власти и прибежищем ей служит парадокс. Обнаружить, раскрыть, апроприировать этот парадокс – вот подлинно философские задачи, выполнение которых наделяет философа властными полномочиями. Советская власть должна быть понята, прежде всего, как попытка реализовать мечту всей философии со времен Платона, попытка установить власть философов. Любой мало-мальски ответственный коммунистический руководитель считал себя, в первую очередь, философом, а свою практическую деятельность рассматривал как вклад в развитие коммунистической теории. С этой точки зрения практическое поражение могло быть столь же поучительным и, следовательно, столь же ценным, как и успех. Этим власть коммунистической партии отличается от фашистских режимов, с которыми ее часто сравнивают. Будучи тоталитарными, эти режимы недостаточно тотальны. Фашистский дискурс остается софистическим: он открыто заявляет, что противопоставляет желания и интересы определенной расы или государства желаниям и интересам других рас или государств. Коммунистический, диалектико-материалистический дискурс, напротив, имеет своим предметом общественное целое. Разумеется, это не означает, что у него нет врагов, но даже указывая на этих врагов, он не отказывается от своей суверенной власти. Для коммунизма не существует некого первичного и детерминирующего его отношения типа «друг – враг». Заявляя, что оно защищает интересы рабочего класса от класса буржуазии, коммунистическое движение апеллирует к идее разделения общества на определенные классы, которая сама по себе является продуктом марксистской теории. Таким образом, коммунистическое руководство оставляет за собой право самостоятельно определять, кого, когда и почему относить к пролетариату, а кого – к буржуазии. Тотальность предполагает отсутствие врагов – за исключением тех, кого мы сознательно и намеренно сделали таковыми.

2. Парадокс у власти

Советский Союз, действительно, понимал себя как государство, в котором вся власть принадлежит философии. Легитимность коммунистического руководства определялась, в первую очередь, тем, что оно репрезентировало определенное философское учение – марксизм-ленинизм. Другой легитимации это руководство не имело. Поэтому философствование всегда было его первейшей обязанностью. При этом марксистско-ленинское учение понималось как единство диалектического материализма, исторического материализма и научного коммунизма. Важнейшей, определяющей частью этой триады был диалектический материализм, так как две другие части представляли собой результат применения данного учения, с одной стороны, для понимания истории, а с другой, – для планирования коммунистического будущего.

Основной закон диалектического материализма формулируется, как известно, как закон единства и борьбы противоположностей. Следовать ему, фактически означает мыслить парадоксами и стремиться к максимальной и как можно более радикальной парадоксальности своего мышления. Устремленность к предельному парадоксу как к логической, языковой иконе тотальности диалектический материализм, конечно, унаследовал от Гегеля. Однако Гегель использовал блеск очевидности, источаемый его парадоксальным дискурсом, лишь для того, чтобы легитимировать современное государство, которое при этом уже не мыслилось им как парадоксальное. Согласно Гегелю, парадоксальное мышление принадлежит прошлому. В сущности, он воспроизводит здесь логическую фигуру, найденную еще Платоном или Декартом: очевидность сформулированного философом окончательного, финального парадокса («мудрейшим является тот, кто лишен всякой мудрости» или «только тот знает, что он существует, кто сомневается во всем, включая свое существование») легитимирует последующий, уже лишенный парадоксальности, логически корректный дискурс. Против гегелевской историзации парадокса в свое время выступил Кьеркегор, который показал, что парадокс веры, состоящий в том, что божественное опознается в контингентном, индивидуальном конечном существовании (скажем, в конечном существовании Иисуса Христа, неотличимом по его внешним признакам от любого другого странствующего проповедника), не может быть отнесен исключительно к прошлому.[2] Парадокс не только служит обоснованием господства, но и осуществляет его.

Главный тезис диалектического материализма состоит как раз в том, что противоречия не могут быть локализованы в прошлом в силу внутренней противоречивости и парадоксальности самой «материальной действительности». Раскрытые и ставшие предметом рефлексии противоречия никуда не исчезают, они остаются реальными и действенными. Их невозможно устранить из реальности, изолировать в пространстве памяти. Противоречия не поддаются ни диалектическому снятию, ни деконструкции. Ими можно только управлять, но такое управление также должно носить реальный, материальный характер. При этом в своем понимании «материального» диалектический материализм далек от позитивных наук с их тезисом о примате материи. Ключевая формула диалектического материализма, которую должны были заучивать все советские студенты, гласила: «бытие определяет сознание». В ней нет слова «материя». Под «бытием» здесь понимается не что иное как противоречивость всего сущего. Эта противоречивость детерминирует индивидуальное сознание, которое не может избежать вовлеченности в противоречия.

Диалектико-материалистическая мысль – это мысль последовательно противоречивая, парадоксальная. Все основные формулировки диалектического материализма характеризуются своей принципиальной парадоксальностью. И наоборот, любая попытка преуменьшить степень парадоксальности диалектического материализма, сгладить ее, а уж тем более устранить, осуждалась как симптом «односторонней» точки зрения, неспособности мыслить противоречивость целого. В режиме диалектического материализма упрек в односторонности играл ту же роль, что и упрек во внутренней противоречивости в контексте формальной логики. Если высказывание определялось как одностороннее и недиалектическое, оно автоматически отвергалось, а его автор дисквалифицировался. Быть односторонним означало здесь примерно то же самое, что следовать правилам формальной логики, избегать парадоксальности в суждениях. Таким образом, логический режим диалектического материализма был диаметрально противоположен логическому режиму буржуазного, формально-логического мышления. Высказывания, которые с точки зрения формальной логики являлись парадоксальными и потому недопустимыми, признавались истинными с точки зрения диалектического материализма. Только такие предложения и могли отразить истину, тогда как логически непротиворечивые высказывания отбрасывались как односторонние и недопустимые.

Это требование максимальной внутренней противоречивости было действительно не только по отношению к философскому, но и по отношению к политическому дискурсу. Одним из первых примеров служит знаменитая дискуссия, которая с особой силой разгорелась на левом фланге российской социал-демократии в 1908 году. В центре дискуссии стоял следующий вопрос: нужно ли участвовать в думских выборах, проводившихся под надзором царского правительства и по установленным им правилам, и посылать своих депутатов в Государственную думу или же необходимо и впредь считать это правительство нелегитимным и бороться против него подпольно. Этот вопрос расколол партию на два лагеря – «ликвидаторов», которые отказывались от подпольной борьбы и хотели превратить социал-демократию в легальную политическую партию, и «отзовистов», требовавших, чтобы депутаты от социал-демократов покинули Думу, а вся партия ушла в подполье. Тогда Ленин предложил следующее решение этой проблемы: посылать депутатов в Думу и одновременно бороться против правительства, в том числе против Думы, подпольно. Парадокс, заключенный в том, что партия в этом случае должна была бороться с собственными депутатами после того, как она сама послала их в Думу, не являлся для Ленина причиной подвергнуть сомнению свое предложение. Напротив, в глазах Ленина именно парадоксальность данного предложения делала его диалектическим и, следовательно, правильным – поскольку классовая борьба пролетариата охватывала при этом все социальное пространство: внутри Думы она велась мирными средствами, а за ее пределами – путем подготовки вооруженного восстания. Становится понятной польза, извлекаемая из парадоксальной политической программы. Она обеспечивает доступ к тотальности политического пространства и позволяет действовать не путем исключения, а путем интеграции.