Юджиния - Александр Минчин

— Мне нравится твой цыпленок, — сказал красиво одетый мулат. — Могу я спросить ее имя? — Он был какого-то кофейного цвета, с нагловатой усмешкой.

— Нет.

— А почему?

Юджиния смотрела ему в глаза.

— Потому что мне не нравится, что нравится тебе.

— Что?! — изумился подошедший.

— Потеряйся.

Кофейный мужчина сделал щелчок, от стойки бара неслись уже двое в одинаковых костюмах, и еще через мгновение Александр болтался в воздухе, провисая на их руках.

Красиво одетый кофейный человек завелся:

— Слушай, ты, мужчонка, в моих барах в моем районе я делаю все, что нравится мне, и никто не смеет перечить, — он уже орал, заканчивая фразу. — Ты понял?!

— После того как меня поставят на пол, я расшибу тебе лицо.

— Что?! — У того, казалось, вылезли глаза из орбит, да так и остались.

Неожиданно из угла бара выступил ниоткуда взявшийся полицейский. Через секунду все напоминало прежнюю картинку: двое стояли у стойки, потягивая коктейли, третий поощрительно хлопал их, Александр сидел напротив Юджинии, глядя ей в лицо. Как будто ничего не произошло.

— У тебя могут быть очень выразительные глаза. Даже не представляла.

— Откуда вы узнали?

— Я наблюдала, когда ты смотрел на э т и х.

Он ничего не сказал и только подумал.

— Я не хочу здесь сидеть, пойдем, — произнесла Юджиния.

Александр сделал знак официантке.

Естественно, что он заплатил сам, не дав Юджинии. Он никогда не давал платить женщине. Она хотела что-то сказать, но, взглянув, передумала.

— Это такие мелочи, — успокоил он.

— Вовсе нет, — задумчиво ответила она. Как-то странно произнеся это. Они вышли на воздух.

Он останавливался в этом баре по вечерам три дня подряд, чтобы увидеть оторвавших его от пола. Но никто не появлялся.

Когда в следующий раз она попросила свозить ее в «греческий городок» что-нибудь съесть, он не отказался. Они вернулись позже пяти, и мистер Нилл сразу же показал на дверь кабинета, внутри которого он недвусмысленно продемонстрировал, кто хозяин.

— Еще один раз — и у вас не будет работы.

На Юджинию он даже не посмотрел, как на дитя, которое не виновато. Александр хотел сказать, что на него не надо повышать голос, но не сказал. Юджиния не произнесла ни слова, его это не задело, он понимал, что она под властью отца и боится его. Однако он ошибался, и очень скоро ему предстояло в этом убедиться.

Порой он вспоминал о маме, о папе, о доме, и тогда ему становилось грустно. Дико грустно. Он старался не давать этим мыслям овладевать им, его разумом, душой. Но они настойчиво лезли, как солдаты на штурмуемый бастион.

Вечерами он никуда не ходил. Он сидел дома и писал, все время, без остановки. Ему много надо было написать, теперь, когда была свобода. Для этого он и рвался к ней, чтобы п и$7

Когда он думал о родителях и сколько ему предстоит, ему становилось нехорошо. При мысли о долгом забеге ему не верилось в победу. И он бы скорее согласился не начинать вообще, чем брести до конца. Но он был обязан родителям жизнью и хотел сделать что-то для них.

На следующий день во время поездки они не разговаривали, но каково же было его удивление, когда вместо зеркальца в руках Юджинии он увидел книгу. Выпорхнув на занятия, она оставила книгу в машине.

Остановив машину в тени, где он всегда ждал Юджинию, Александр вышел и подошел к заднему сиденью.

На книге было написано по-английски: «Тургенев. Повести и рассказы».

Он попробовал перевести несколько абзацев обратно и занимался этим вплоть до ее прихода. На обратном пути она сосредоточенно читала, и видно было, что ее это увлекает.

На следующий день она сказала:

— Мне понравилось.

— Что? — спросил он, сделав непонимающий вид.

— И Джемма, и Зинаида, и Ася.

Он удивился, как быстро она успела прочитать три лучшие повести Тургенева, хотя они и были небольшие, и он не знал, чем она занимается вечерами, ночами, выходными — словом, когда он ее не видит.

«Возможно, это и не быстро…» — подумал он и ответил:

— Я рад.

И разговор прервался, не возобновляясь.

Дни сменялись днями, часы уплывали за часами, а он все время читал, и каждый день с ним была новая книга. Только чтение еще как-то оправдывало его существование: что он — не убивает жизнь напрасно, а делает что-то необходимое — у ч и$7

В следующий раз она задала вопрос, кто это, когда он читал Бунина, рассказы и маленькие повести о любви.

Он рассказывал ей, когда они сидели в машине (она ушла раньше из школы) о «Митиной любви», «Натали», «Деле корнета Елагина», «Темных аллеях» и о своем любимом рассказе «Легкое дыхание» (всего две странички). Она слушала внимательно, а последним — была потрясена.

Позже он уже не удивился, когда увидел у нее в руках книгу. И догадался, что это.

Потом проверил — это был Бунин.

Он посоветовал ей прочитать «Господина из Сан-Франциско». Но, предупредив, что это, не дай бог, не намек, без всяких аналогий и параллелей или какого-либо отношения к… он запнулся, просто слишком уж сильно написано и очень точно дан образ типичного американского…

Ей понравилась и эта новелла.

Обычно он питался на большой кухне, где кормили телохранителей, кухарок и разных слуг. Заправляла всем Дайана, которую по-французски можно было назвать мажордомом. Все, что готовилось, парилось, жарилось, пеклось, привозилось, доставлялось, распределялось, раскладывалось, решалось и подавалось, было в ее руках.

Это была черная женщина, лет тридцати пяти, по-своему уникальная. Она сама всегда подавала Александру еду, почему-то никому не доверяя. Он часто вспоминал их забавный первый разговор.

Он что-то сказал, перепутав все по-английски.

Она от души рассмеялась, с тех пор это, кажется, и началось, что она его кормила сама.

С остальными он не очень общался, никогда не вступал в разговоры, считая себя чужим, и сразу после обеда уезжал. До следующего утра.

В свои свободные субботу и воскресенье он пробовал развлекаться, выходить с девочками, касаться их. Но эти девочки не были его девочками, которые когда-то были: с американскими становилось неинтересно после первого коктейля. Говорить было не о чем. Он никогда не представлял, что они так однообразны, по сравнению с прошлым, и так скучны.

А может, ему просто еще не попадались стоящие.

В субботу и воскресенье он почти никогда не писал. Все-таки голова забивалась от прожитой недели, и нужно было ее проветрить. Да и Бог не велел работать в эти два дня. Хотя он не знал, был ли у него Б о г, и какой. Он рос безбожником и до приезда сюда вообще никогда не задумывался над этим. Да т а м и не дали бы задуматься, быстро бы вышвырнули из университета, который он хотел закончить хотя бы ради своего отца.