Бэйсуортский отшельник - Артур Мэйчен

Ответа не было; мы услышали прежний булькающий звук.

«Мистер Лейцестер, я жду. Сейчас же откройте дверь, не то я ее взломаю!»

И в третий раз он громко повторил:

«Мистер Лейцестер! Последний раз повторяю — откройте дверь!»

Тишина.

«Все ясно, — сказал доктор, — мы теряем время. Не будете ли вы любезны дать мне кочергу или что-нибудь в этом роде?»

Я сбегала в маленькую комнатку, где хранились различные инструменты, и вернулась с коротким тяжелым ломом.

«Отлично, — сказал доктор, — полагаю, что это подойдет».

Он наклонился и приблизил губы к замочной скважине.

«Мистер Лейцестер! Обращаю ваше внимание на то, что сейчас я взломаю дверь в вашу комнату!»

С этими словами доктор приступил к делу. Раздался глухой удар, край двери затрещал, она неожиданно легко распахнулась, а в следующий миг мы отпрянули, потрясенные протяжным нечеловеческим воплем, раздавшимся в темноте.

«Держите лампу», — сказал доктор Хабердсн. Мы вошли в комнату и быстро огляделись по сторонам. Доктор вздрогнул.

«Там, — сказал он, — вон в том углу».

Я поглядела в ту сторону, и ужас раскаленной стрелой прожег мое сердце. Я увидела на полу темную отвратительную массу, насквозь гнилую и разложившуюся, не жидкую и не твердую, а как бы постоянно плавящуюся и пузырящуюся, похожую на кипящий деготь. В самом ее центре сияли две горящих точки наподобие глаз, и я заметила колебания этой массы, напоминающие движения конечностей — что-то похожее на руку начало подниматься из нее, когда доктор шагнул вперед, поднял лом и стал яростно бить им прямо по горящим точкам.

Через неделю или две, когда я до некоторой степени пришла в себя и оправилась от шока, доктор Хаберден навестил меня.

«Я продал свою практику, — сказал он, — и завтра отправляюсь в долгое путешествие. Я даже не знаю, вернусь ли я в Англию; скорей всего, я куплю клочок земли в Калифорнии и поселюсь там до конца дней. Я принес вам этот пакет. Вы можете распечатать его и прочесть ответ доктора Чамберса, занимавшегося анализом порошка, который я ему послал. До свидания, мисс Лсйцестср, до свидания».

Как только он вышел, я открыла конверт. Вот рукопись, которая в нем лежала; если позволите, я прочту се вам.

«Мой дорогой Хаберден, — гласило письмо, — я непростительно задержался с ответами на ваши вопросы по поводу присланного мне белого порошка. Сказать по правде, некоторое время я колебался, какой путь мне избрать — ибо в точных науках, как и в теологии, имеется своя ортодоксия, и скажи я вам правду, под угрозой оказалась бы масса укоренившихся предрассудков, в которых мы, тем не менее, находим себе опору. Но все же я решил быть откровенным; первым делом я хочу объяснить одно личное обстоятельство.

Хаберден, много лет вы знаете меня как ученого; мы часто беседовали об этой профессии и много раз говорили о пропасти, которая разверзается под ногами любого, кто пытается приблизиться к истине, минуя эксперимент и наблюдения за материальными объектами. Я помню то презрение, с которым вы упоминали ученых, чуть углубившихся в невидимое и робко намекающих на то, что чувства, возможно, вовсе не являются вечными границами знания, нерушимыми преградами, которых не преодолеть ни одному человеческому существу. Мы от всего сердца хохотали над современными оккультными увлечениями, прячущимися под множеством имен — месмеризма, материализации, спиритуализма, теософии; мы видели во всем этом — как я полагаю, справедливо — нагромождение обманов, убогого фокусничества и жалких трюков, рожденных где-то на задворках грязных лондонских улиц. Но, несмотря на все эти слова, я должен сознаться, что я не материалист — если, разумеется, понимать это слово в его общепринятом смысле. Прошло уже много лет с тех пор, как я убедился — я, скептик — в том, что материализм не имеет ничего общего с истиной. Возможно, сейчас это признание не шокирует вас так, как могло бы, скажем, лет двадцать назад; я уверен, что вы много раз замечали, как самые строгие научные умы выдвигают чисто трансцендентные гипотезы; точно так же я уверен в том, что большая часть современных химиков и биологов подписалась под старым девизом „omnia exeunt in mysterium“ (Все сущее — тайна), что применительно к нашей теме означает — любая отрасль человеческих знаний, прослеженная до своего первоначального источника и до своих конечных рубежей, одинаково приведет нас к тайне. Не стану утомлять вас подробным описанием своего болезненного пути к этим выводам; несколько простых экспериментов вызвали сомнения в убеждениях, на которых я тогда основывался, и поток мыслей, начало которому положили пустяковые, в общем, обстоятельства, завел меня очень далеко. Все мои старые взгляды на устройство Вселенной рухнули, и я оказался в незнакомом и пугающем мире; нечто похожее я испытал, когда впервые в жизни увидел океан. И я понял, что стены цитадели рассудка, которые раньше казалась мне столь неприступными, на самом деле не более чем легкая пелена перед глазами искателя, растворяющаяся в воздухе так же легко, как утренний туман. Я знаю, что вы никогда не стояли на позициях крайнего материализма и полного отрицания всего, выходящего за его узкие рамки, ибо сама логика не дала бы вам дойти до та кого абсурд а; тем не менее, я полагаю, что все нижесказанное покажется вам отталкивающим и странным — особенно с точки зрения общепринятых норм мышления. Но, Хаберден, то, что я говорю вам — правда, или, говоря на привычном для нас обоих научном языке, это экспериментально проверенная истина. Вселенная куда страшнее и прекрасней всего, что мы привыкли о ней думать, это грандиозная тайна, мистическая и невыразимая, а материя — всего лишь наброшенный на нее покров; человек, солнце и другие звезды, цветок на траве, кристалл в лабораторной пробирке — все это настолько же духовно, насколько материально, и в равной степени подвержено внутренним процессам.

Возможно, Хаберден, вы недоумеваете, к чему я клоню; еще минута терпения, и все станет ясно. Вы понимаете, что с подобной точки зрения мир выглядит совершенно иначе, и то, что казалось невероятным и абсурдным, оказывается вполне возможным. Нам приходится совсем другими глазами смотреть на то, что считалось пустыми выдумками и суевериями. Собственно говоря, современная наука делает именно это, правда, несколько лицемерно: она запрещает верить в колдовство, но допускает веру в гипнотизм; призраки считаются персонажами сказок, а телепатию поверяют теориями. Одним словом, достаточно дать суеверию греческое имя, и в него можно верить.

Но впрочем, мое предисловие несколько затянулось. Вы послали мне тщательно запечатанный флакон с небольшим количеством белого порошка, полученного вами у аптекаря, который выписал его одному из ваших пациентов. Я ничуть не удивлен, что этот порошок не поддался вашей собственной попытке провести анализ. Эта субстанция была известна кое-кому много веков назад, но обнаружить се в современной аптеке, на мой взгляд, довольно странно. Я думаю, что аптекарь сказал вам правду — он получил эту странную соль от своего обычного оптового поставщика, а там она стояла на полке лет двадцать или дольше. Дальше мы имеем дело с чистым совпадением: все эти годы соль в бутылке подвергалась определенным перепадам температур, видимо, в диапазоне от сорока до восьмидесяти градусов Цельсия. И эти перепады температур, повторяющиеся год за годом с различной интенсивностью и длительностью нагрева, привели к тому, что начался очень сложный процесс, настолько сложный, что вряд ли современная научная аппаратура позволила бы получить тот же результат. Препарат, который вы мне прислали — нечто весьма не похожее на то, что вы выписали. Это порошок, из которого изготовляли вино шабаша, Vinum Sabbati.