Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

(эффективное средство борьбы с коварным вирусом), а глухая кирпичная стена; вперясь глазами в эту стену, кассирша смотрит отрешенно, словно, пока они не виделись, на нее обрушилось какое-то страшное горе, чья-то безвременная смерть. Однако надо работать, обслуживать покупателей – для нее все они на одно лицо.

Героиня слегка растеряна. Скрывая свои истинные чувства, она рыскает глазами, отмечая форменную куртку, пошитую из хлопковой ткани; скрадывающую природную костистость тела, придающую телу не свойственную ему обтекаемость. И в то же время покорность неподъемному горю, которое эта несчастная женщина вынуждена поднять, положить на плечи и нести.

– Оплата наличными или по карте? – взгляд кассирши уже не пустой, а напряженный.

В смущении, ежась под колючим взглядом, героиня просит блок сигарет. Называет марку.

Не удосужившись заглянуть в металлический короб, где сетевые магазины обязаны держать сигареты, кассирша отвечает:

– Этих нету. – Вернее, буркает, глядя мимо, поверх ее головы.

– Пожалуйста, посмотрите там, – вежливо, но настойчиво (хотя настойчивость ей не свойственна) героиня указывает пальцем на короб над соседней неработающей кассой.

Кассирша неохотно встает, достает четыре пачки, возвращается на рабочее место и коротко объявляет:

– Это всё. Пробивать?

Героиня хочет попросить: пожалуйста, посмотрите там – и указать на самую дальнюю от входной двери кассу, но продавщица ее опережает:

– Зайдите завтра. Или на днях.

После этих слов ничего не остается, кроме как промямлить:

– Не могу, завтра я улетаю.

Пропустив объяснение мимо ушей, кассирша подтягивает повыше маску и, шевеля скрытыми под слоем складчатой синтетической ткани губами, равнодушно бросает:

– Этих пачек вам хватит. – После чего обращается к следующему покупателю, пожилому дядьке. Стоя в очереди за героиней, тот шумно вздыхает, выражая явное неудовольствие задержкой, случившейся по ее вине.

Героиня думает: командировка рассчитана на четыре дня; сигарет действительно хватит. Но кассирша – она-то откуда это знает?..

Мои мысли прервал звонок. Звонил телефон – мелодией дочери. Я решила не отвечать, продолжить работу, полчаса погоды не сделают, закончу и перезвоню.

Мелодия длилась. Отвечая на зов неизбывной материнской тревоги – а вдруг что-нибудь срочное? – я потянулась за телефоном. Но мелодия уже смолкла.

С тех пор, как дочь от меня ушла – переехала в съемную квартиру, прошло немногим больше года. Этого хватило, чтобы осознать: время – умелая акушерка, обрезающая пуповины. Все, что меня окружает, покрылось патиной пустоты. Пустота бездетной жизни отдает горечью, я глотаю ее с каждой ложкой супа, сваренного по привычке. Горечь – приправа к моей ежедневной трапезе: пряные травы ее молодого отчуждения вперемешку с перечной мятой моего одиночества. Теперь, когда она навещает меня от случая к случаю, мне трудно верить, что она – моя дочь. Порой, глядя на нее, я кажусь себе самозванкой. Я бы многое отдала, чтобы доказать себе и миру, что я – та самая женщина, которая ее родила.

Но дело не только в ней. Все последние недели я чувствовала смутную, безотчетную тревогу, которая накатывала приступами – накатит и отпустит. Первый случился в январе, ближе к концу новогодних праздников (на площади перед моим домом еще стояла искусственная елка, украшенная гирляндами и шарами; на самом крупном, закрепленном на высоте человеческого роста, чем-то красным вывели цифру: 2022). В один из таких тревожных дней, не придумав ничего лучшего, я сняла пятьдесят тысяч со своего рублевого счета. Сама не знаю зачем. Тем же вечером я возвращалась домой из театра – давали новый, но уже успевший нашуметь спектакль с участием знаменитой актрисы; ее нарочитая, на мой вкус, игра оставила меня равнодушной; зато весьма заинтересовала другая актриса, мне неизвестная, занятая в первом акте.

Подойдя к своей парадной, я приложила к входному устройству таблетку-ключик. Железная дверь запищала. Мне показалось, слишком громко. Я оглянулась, как беззащитный человек, которого подстерегает невидимая опасность: кто-то, кого я не заметила, притаился во тьме – под аркой или там, за гаражами… Спасаясь от незримой, словно разлитой в холодном воздухе, опасности, я рванула дверь на себя.

За моей спиной она затворилась почти бесшумно (сработал безотказный доводчик). Пересчитывая торопливыми шагами ступени, я вспомнила: в каком-то северном языке, кажется у эскимосов, существует сорок названий снега… А у нас? Есть ли в русском языке что-нибудь такое же – обыденное, привычное, ежедневное, но при всем при этом имеющее множество самых разных названий?..

С этой мыслью я вошла в лифт. Тот самый, новый, современный, который нам, сирым и убогим жильцам, достался от щедрот государства. Прежний, забранный в сетчатую клетку, двигался судорожными толчками – этот скользил ровно и бесшумно, как трамвай по рельсам. (В юности мне снился один и тот же сон: будто я захожу в лифт, нажимаю на кнопку, кабина приходит в движение – я теряю счет этажам; гулкий скрежет – удар! – сломив сопротивление ветхих деревянных стропил и железной кровли, лифтовая кабина вырывается в открытое небо… Всякий раз я просыпалась в холодном поту.)

С потолка, сквозь вентиляционную решетку тянуло слабым сквозняком – едва уловимый приток свежего воздуха не перебивал плотной духоты, стоявшей в замкнутом пространстве. Пытаясь расправить легкие, я сделала глубокий вдох – мой взгляд остановился на зеркале, прикрепленном к задней стенке лифтовой кабины. Ранним вечером, когда я уходила из дома, зеркало было целым. Сейчас по его поверхности бежали мелкие трещины – как по стеклу автомобиля, попавшего в аварию; в автомобильной промышленности такие стекла используют нарочно, чтобы выпавшими осколками водителю не изрезало лицо.

Вглядываясь в свое бегущее мелкими трещинками отражение, я подумала: происходит что-то неладное. Вот только с кем? Со мной или…

В следующий миг, когда я – мне казалось – подобралась к ответу, белые створки дрогнули и разошлись. Стоя в открытом проеме, я чувствовала себя моллюском, с которого сорвали раковину – мою последнюю защиту от невидимого, подступающего все ближе и ближе Зла.

Шорох за стеной; тихое, но внятное похрустывание – меня пугают и настораживают звуки. Даже привычные, как этот тихий, едва различимый хруст, исходящий от старинной иконы, которая висит в моем рабочем кабинете. Разумеется, я знаю, так хрустит сухое дерево. Знаю, но не могу ничего с собой поделать: эти вкрадчивые звуки, как нарочно, выступают вперед – на поверхность моего измученного сознания, словно надпись на стене: мене, текел, фарес – можно закрыть на них глаза: покрепче зажмуриться, делая вид, что этой надписи не существует; но нельзя не прочесть.

Чтобы перебить докучливые звуки, я приноровилась слушать аудиокниги. Понятия не имею, кто их записывает и потом выкладывает на ютуб. Если судить по многочисленным комментариям (время от времени я, от нечего