Птица малая - Мэри Расселл

— Ланчи всю неделю, окей? И следи за ним, пока он ест, — хорошо, Роза? Иначе он отдаст все какому-нибудь мальцу.

Роза кивнула, гадая, заметил ли Джимми, что сам только что умял половину чужого блюда.

— Я скажу, в чем его проблема, — продолжал Квинн, не зная, о чем она думает. — При весе в шестьдесят кило он берется за дела, где нужны девяностокилограммовые. Он же надорвется так.

Из своего угла Сандос улыбнулся с закрытыми глазами.

— Si, Mamacita[4], — сказал он, соединив сарказм с нежностью.

Внезапно вскинувшись на ноги, Эмилио зевнул и потянулся. Вдвоем друзья покинули бар, вдыхая теплый морской воздух, каким тот бывает в Ла Перла ранней весной.

Если что-то могло упрочить веру Джимми Квинна в высшую мудрость власти, так это первые годы карьеры отца Эмилио Сандоса. Все тут казалось бессмысленным, пока не узнаешь итог и не увидишь, как упорно трудился коллективный разум Ордена иезуитов, продвигаясь в направлении, которое не постичь обычным людям.

Многие иезуиты были полиглотами, но Сандос превосходил в этом почти всех. Родившись в Пуэрто-Рико, он вырос со знанием испанского и английского. Годы иезуитского образования довершили его классическое обучение, и Сандос стал почти столь же сведущ в греческом, как в латыни, которую он не просто изучал, а использовал словно живой язык: для каждодневного общения, в исследованиях или чтобы наслаждаться чтением прекрасно структурированной прозы. Среди иезуитских схоластов такое было почти нормой.

Но затем, во время исследовательского проекта по миссиям XVII века, работавшим в Квебеке, Сандос решил выучить французский, чтобы прочесть в оригинале «Реляции иезуитов»[5]. Он провел с преподавателем восемь напряженных дней, впитывая французскую грамматику, а после выстроил собственный словарь. Когда в конце семестра его диссертация была завершена, он свободно читал по-французски, хотя разговорную речь освоить не пытался. Следующим стал итальянский — частично из-за предвкушения будущей поездки в Рим, частично из любопытства, чтобы поглядеть, как из латинской основы развился еще один романский язык. Затем был португальский — просто потому, что Эмилио нравилось его звучание, к тому же он любил бразильскую музыку.

У иезуитов было традицией изучать языки. Неудивительно, что сразу после посвящения в сан Сандоса поощрили взяться за докторскую диссертацию по лингвистике. Три года спустя все ожидали, что Эмилио Сандосу, доктору философии из Ордена иезуитов, предложат должность профессора в иезуитском университете.

Вместо этого лингвиста попросили помочь в проекте по восстановлению лесных массивов на Труке, одном из Каролинских островов, преподавая в средней школе Зейвира. После тринадцати месяцев, не отработав традиционных шести лет, он был направлен в эскимосский городок, расположенный близ Полярного круга, где провел год, помогая польскому священнику ликвидировать безграмотность среди взрослых. Затем был христианский анклав в Южном Судане, где он вместе со священником из Эритреи работал в пункте помощи кенийским беженцам.

Эмилио привыкал ощущать себя неумелым и незнающим. Он постепенно свыкся с первым разочарованием, вызванным его неспособностью общаться учтиво, бегло или с юмором. Он учился смирять какофонию языков, соперничающих в борьбе за главенство в его мыслях, и применять пантомиму и собственную выразительную мимику, чтобы преодолевать барьеры. За тридцать семь месяцев он освоил трукский, диалект северных эскимосов, польский, арабский (на котором говорил с весьма неплохим суданским произношением), гикуйский и амхарский. А самое главное (с точки зрения его руководства), несмотря на внезапные назначения и собственный взрывной темперамент, Эмилио Сандос начал учиться терпению и послушанию.

— Тебе письмо от архиепископа, — сказал ему отец Тахад Кесаи, когда в один жаркий день, спустя несколько недель после первой годовщины его приезда в Судан, он вернулся в их общую палатку, на три часа опоздав к тому, что здесь считалось ланчем.

Сандос недоуменно уставился на него. Он был вымотан настолько, что его лицо в тени палатки казалось зеленым.

— Точно по графику, — произнес он, устало падая на походный стул и открывая свой компьютерный блокнот.

— Возможно, это не новое назначение, — предположил Та-хад.

Сандос фыркнул. Оба знали, что это именно оно.

— Козье дерьмо! — с досадой сказал Тахад, озадаченный тем, как главы Ордена обращаются с Сандосом. — Почему они не дают тебе отслужить полный срок?

Сандос не ответил, поэтому Тахад, чтобы не мешать собрату читать сообщение, принялся выметать песок обратно в пустыню. Но молчание затянулось, и когда Тахад повернулся, чтобы взглянуть на Сандоса, то встревожился, увидев, что его трясет. А затем Сандос закрыл лицо руками.

Растроганный Тахад подошел к нему.

— Ты хорошо здесь работал, Эмилио. По-моему, это безумие: двигать тебя с места на место — Голос Тахада затих. К этому моменту Сандос уже утирал слезы, издавая пугающее поскуливание. Не в силах говорить, он взмахами подозвал Тахада к экрану, приглашая прочесть послание. Тахад прочитал и удивился еще больше.

— Эмилио, я не понимаю…

Сандос взвыл и чуть не упал со стула.

— Эмилио, что тут смешного? — потребовал Тахад, чье недоумение превратилось в гнев.

Сандосу предлагали уведомить университет Джона Кэррола, расположенный в пригороде Кливленда, Соединенные Штаты Америки, что он отказывается от места профессора лингвистики, но будет сотрудничать с экспертом по искусственному интеллекту, который закодирует и компьютеризирует метод Сандоса по изучению языков в полевых условиях, дабы будущие миссионеры смогли воспользоваться его богатым опытом — к вящей славе Господа.

— Извини, Тахад, это сложно объяснить, — выдавил Сандос, отправлявшийся в Кливленд, чтобы стать интеллектуальной падалью для ИИ-стервятника — ad majorem Deigloriam[6]. — Это кульминация трехлетней шутки.

Спустя целых тридцать лет или всего десятью годами позже, измученный и неподвижный, лежа, уставившись в темноту, после того как три солнца Ракхата давно зашли, больше не истекая кровью, перестав блевать и отойдя от шока настолько, чтобы вернулась способность мыслить, Эмилио Сандос подумал, что, возможно, этот день в Судане был на самом деле лишь частью подготовки к кульминации всей его жизни.

Это была странная мысль, учитывая обстоятельства. Даже тогда он это понимал. Но думая так, Эмилио с пугающей ясностью осознал, что на своем пути открытий в качестве иезуита он стал не просто первым человеком, ступившим на Ракхат, не только исследовал районы самого крупного материка этой планеты, выучил два здешних языка и полюбил некоторых из его жителей. Он также обнаружил самые дальние рубежи веры, а заодно определил точную границу отчаяния. И как раз в этот миг Эмилио научился по-настоящему страшиться Господа.