Как трубе стало стыдно - Хаим Нахман Бялик

У меня потемнело в глазах, и то, что было дальше, я помню смутно, обрывками.

Мы со Шмуэлем стоим во дворе, и я не понимаю, как мы попали туда. Никаких людей — новые шляпы и ботинки сами по себе ходят за нами бесшумно, точно плавают в воздухе. Кто-то поблизости что-то говорит, я разбираю каждое слово, но не вижу, кто это, и не понимаю, что и зачем он говорит. Из запертого хлева — я вижу только его замок — доносится, пронзая мозг, жалобный рев теленка. Почему теленок ревет?

От стены дома отделяется и плывет по воздуху еще одна новая шляпа. Под ней борода, еще ниже две протянутые руки. Руки плачут, как дети, и говорят: смотри, Шмуэль, что сделали с нами. — Папа? Он еще здесь?

Вот и Явдуха. Она издали всматривается в Шмуэля, качает своей маленькой головкой и тихо стонет: «Родной ты мой, голубчик мой». Мы оказываемся в доме: все вверх дном.

Пасхальный стол, стены, окна — все голо. Кровати пустые. Несколько стульев валяются на полу. Вверх ногами…

Только маленький кивот по-прежнему стоит в своем уголке, покрытый чистым, новым занавесом, чтоб не видеть творящегося в доме безобразия.

Среди этих руин мечется старая Явдуха, всплескивает руками и тихо стонет:

— Пришли, окаянные, пришли… посадили на подводу и отправили… мать и детей…

Стоит ли рассказывать подробности выселения? Все было очень просто и быстро.

В полдень неожиданно нагрянули два чиновника, специально посланные из губернского города (те самые, которых мы дважды встретили по дороге), привезли из деревни три подводы и велели без всяких рассуждений погрузить на них людей и вещи и отправить в одно из ближайших местечек. Никакие просьбы, слезы и вопли не помогли. Мать и дети силой были водружены на подводу вместе с подушками, перинами, узлом мацы и прочим скарбом. Даже кастрюля с рыбой и горшок с мясом были сняты с плиты недоваренными и выселены с хозяевами. С переселенцами отправилась и лучшая из наших трех коров, мать оставленного теленка, потому что дети нуждались в молоке. Отцу большого труда стоило получить разрешение остаться на час, пока прибудет бричка с двумя сыновьями, но с условием, чтобы затем все немедленно покинули деревню — в тот же день, в той же повозке. Сельскому старосте строго-настрого было велено проследить, чтобы приказ был исполнен в точности.

Приказ был исполнен в точности.

Папа передал Тору с ее маленьким кивотом Зелигу, вручил связку ключей старой Явдухе, которая осталась сторожить дом, и заторопился сам и заторопил нас со Шмуэлем садиться в повозку, чтоб догнать мать и детей.

Настал последний миг разлуки. Старая няня прижала мою голову к своей груди и разрыдалась. Из толпы снова послышался плач женщин. Мать невесты упала в обморок. Невеста закрыла лицо руками, плечи ее дрожали.

Бричка тронулась. Взрослые мужчины, Зелиг и Песах-Ици, молча проводили нас до конца деревни, где начинался лес, и вернулись обратно. Из крестьян никто не вышел нас проводить. Завидев бричку издали, они поспешили попрятаться по домам. Через минуту мы очутились в лесу. Все осталось позади — два белых домика, холм, провожавшие, староста с палкой и медной бляхой, Явдуха — нет больше деревни.

Справа от дороги, сквозь ветви тощих деревьев, проглянула круглая полянка, посреди которой высилась незаконченная постройка — смоляной завод. Штабеля кирпичей скорбно смотрели на нас из-за стволов деревьев. Мне казалось, что они очнулись от глубокого, тяжкого сна и тихо жалуются: «Йося, Йося, почему ты нас покинул?»

Папа отвернулся, чтоб не видеть. Вдруг послышалось всхлипывание и тихие вздохи.

Папа плакал.

Степа сердито стегнул по лошадям, словно хотел конским топотом и звоном бубенцов заглушить плач отца, но лошади были утомлены, дорога скверная, и повозка продвигалась медленно.

Снова бежит бричка между лесов и полей. Снова тихо и мелодично позванивают бубенцы, но как грустен теперь этот звук!

Под вечер показались, наконец, вдали три тянувшиеся по грязи подводы, груженные людьми и узлами. За последним возом шла привязанная к нему корова. Она все время оглядывалась назад и отчаянно ревела. Я вспомнил мычание теленка, запертого в хлеве.

Через несколько минут мы поравнялись с возами.

Как рассказать о встрече матери с сыном? Это свыше моих сил, лучше мне обойти это молчанием. После той встречи под открытым небом мать долгое время лежала, как мертвая, утонув в груде узлов с подушками и перинами. Рядом с ней, свернувшись, прикорнула моя маленькая сестра, уснувшая в слезах, с мокрыми щеками. Вторая сестра и средний брат сидели на других возах, тоже с заплаканными лицами.

На закате обоз достиг леса, находившегося на расстоянии получаса от местечка. Мать вдруг встрепенулась, поправила платок на голове, вынула маленькую коробочку из одного узла, велела остановить воз и слезла.

— Куда? — спросил папа, видя, что она направляется в лес, к горке, и тоже задержал бричку.

— Зажечь свечи, — отвечала мама.

Никто не удивился. Ведь сегодня и суббота, и Песах, а мама еще ни разу в жизни не пропустила благословения свечей. Но никто вообразить не мог, что в сумятице выселения она не забудет приготовить свечи — на случай, если придется застрять в дороге.

Шмуэль бросился за ней помогать. Крестьяне с благоговением ожидали на месте. На горке зажглись два маленьких огонька. Слепой лес вдруг прозрел, в нем явились два живых глаза. Деревья в лесу молча дивились на еврейку в платочке, которая в этот миг стояла среди них, прикрывала руками свечки и тихо плакала.

Поразительная вещь: как ни печально и как ни странно было все, что происходило в этот день, мне показалось, что в тот момент, как в лесу зажглись два маленьких огонька, лес наполнился святостью и в одном из укромных уголков его, где-то в издавна спрятанном храме, открылись маленькие врата милосердия и выглянул оттуда добрый ангел. Два огонька показались мне двумя золотыми точками, венчающими конец молитвенного стиха на краю горизонта: до сих пор — будни, отсюда — суббота и праздник. Охватившая нас всех скорбь, как будто чуть-чуть отступила и осенилась святостью. Казалось, даже крестьяне почувствовали это, и когда они вместе с лошадьми и подводами снова двинулись в путь, их шествие по сумеречному лесу словно озарилось каким-то неведомым светом, и их «гей! гей!», понукавшее усталых лошадей, звучало добрее и милосерднее, будто скорбь этих мгновений окропила и их, смягчив сердце и голос.

Помолившись над свечами, мать уже не захотела сесть на подводу, а пошла пешком по краю дороги. Шмуэль и папа молча шагали по обе стороны от нее. Дети, по совету отца, перешли с подвод в нашу бричку, и Степе было приказано везти их в местечко, не дожидаясь подвод. Очень скоро подводы, силуэты идущих рядом людей и лес остались позади. Я еще раз оглянулся на холмик в лесу: два огонька мелькнули на миг и тотчас скрылись. «Потухли», — подумал я с испугом, и мне стало жаль леса, который снова ослеп и погрузился во мрак. Врата милосердия распахнулись на миг и снова закрылись, добрый ангел спрятался, все кругом замерло.

Повозка между тем выехала из лесу, и круглая луна, неожиданно, как из-под земли, выскользнувшая нам навстречу, смотрела на нас своим полным ликом, изумленно спрашивая: кто это едет здесь в такой час?

Мы все съежились в повозке и сидели молча. На душе было пусто. Холод, темнота, обида, стыд. Как мы приедем в местечко в такое время?

А местечко быстро бежит нам навстречу, издали мигает нам в вечернем сумраке множеством огоньков, праздничных огоньков, которые говорят о мирных домах, о чистых и сияющих комнатах, о столах с белыми скатертями, уставленных всякими яствами, о сияющих подушках, о вине, алеющем в бокалах из дорогого стекла, о сверкающих вилках и ложках, о новых одеждах и нарядах, о праздничном настроении, о просветленных лицах…

Из всех евреев мира, может быть, только мы одни в этот час находимся в дороге.

Я взглянул на небо. И оно в эту ночь принарядилось в самую свою синюю синеву и рассыпало по ней все свои украшения — звезды большие, малые и совсем малюсенькие… То тут, то там наползают на них серебряные цепочки легких облаков, едва заметных, воздушных, оттеняющих легким кружевом густой бархат праздничной синевы. Вот они обступают пасхальное серебряное блюдо — луну — и осторожно снимают с него белоснежную салфетку, облачную кисею, обнажая его во всем великолепии.

С лунным светом излучается тихая скорбь и наполняет сердце отчаянием. Что-то сдавливает горло, слезы навертываются на глаза. И вдруг нам становится понятно все, что с нами случилось, — и льются слезы. Сперва мы плачем тихо, каждый про себя, потом громко, в голос — все четверо вместе.

Мы плачем, а бричка бежит, бежит.

Когда мы добрались до местечка, луна уже стояла в зените. По предложению брата Мойше, бричка ехала впереди, а мы слезли и шли пешком, сбоку, во мраке, стараясь укрыться, как воры, в тени заборов и домов. Предосторожность эта, правда, была излишней, потому что на улицах не было ни одной живой души: все еще были в синагоге. До постоялого двора мы дошли в полном одиночестве.