Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло - Стефани Фу

что я притворяюсь, что мне следует заткнуться, иначе она перережет мне горло. Тогда я замолкала, но она твердила, что я не раскаиваюсь в своих проступках. Я снова начинала извиняться, но она настаивала, что мои слова ничего не значат, а от слез я становлюсь такой уродливой, что точно должна умереть. Я молчала, пока она криками не заставляла меня снова что‑то говорить. Такие бессмысленные ситуации могли длиться часами.

Мамин голос не всегда был таким певучим. Он стал писклявым и визгливым из-за постоянных криков и скандалов. Врач сказал, что у нее повреждены связки, и, если не проявить осторожности, она может полностью потерять голос. Но это ее не смутило.

Меня часто спрашивают, каково это – расти в атмосфере такого насилия. Психотерапевты, посторонние люди, партнеры. Редакторы. «Вы описываете детали того, что происходило с вами, – пишут они на полях. – Но как вы это чувствовали и переживали?»

Такие вопросы всегда кажутся мне абсурдными. Откуда мне знать, что я чувствовала? Это же происходило много лет назад. Я была совсем маленькой. Но, если подумать, то я бы сказала, что, вероятно, чертовски плохо.

Я ненавидела маму, потому что ей было невозможно угодить. Но в то же время я любила ее, поэтому, наверное, постоянно терзалась чувством вины и страха. Помню, что горько плакала, когда она избивала меня. Но плакала я не от боли – к этому я привыкла. Я плакала из-за ее слов. Закусывала губу и впивалась ногтями в ладони, но никогда не могла сдержать слез, когда она называла меня глупой, безобразной, нежеланной. Я шмыгала носом, это злило ее еще больше, и она избивала меня с новой силой.

Когда избиение заканчивалось и поток оскорблений останавливался, все становилось легко и просто. Слезы высыхали, и я просто сидела и смотрела в окно. Или читала любимые книжки. Собирала все в кучу и уносила с собой. Однажды после особенно сильного избиения у меня началось что‑то вроде частой икоты. Я никак не могла замедлить икание, чтобы набрать достаточно воздуха в легкие. Теперь я понимаю, что это, скорее всего, были панические атаки. Помню, что в тот момент с изумлением наблюдала за собой словно со стороны. «Это так странно, – думала я. – Что происходит? Как это смешно!»

Но что мне было делать с этими чувствами? Каталогизировать их? Сидеть и целый день их обдумывать? Рассказать о них мамочке и ждать сочувствия? Умоляю вас. Мои чувства не имели никакого значения. Они были бессмысленны. Если бы я испытывала все эти чувства слабости и вялости, если бы действительно думала, как ужасно, что мама постоянно грозится убить меня, то вряд ли мне удавалось бы каждое утро просыпаться и завтракать вместе с ней. И я вряд ли смогла бы всю ночь сидеть на диване и обнимать ее, чтобы ей было тепло. Не смогла бы.

Если бы я заполнила все пространство души моими чувствами, то разве в ней осталось бы место для маминых? Ее чувства были важнее. Потому что у нее на кону стояло гораздо больше.

На тумбочке возле маминой кровати всегда стоял большой зеленый флакон с «Экседрином». Она принимала эти таблетки от мигрени. Кроме того, они были для нее способом ухода от реальности.

После самых сильных панических атак и сильнейших избиений мама сворачивалась в клубок на полу и начинала раскачиваться взад и вперед. Потом в сухой, жесткой тишине она шептала, что я разрушила ее жизнь, что настало время со всем покончить и выпить все таблетки разом.

– Пожалуйста, не надо, мамочка, – умоляла я.

Я пыталась объяснить ей, что нужно жить дальше, что все мы ее любим и ценим все, чем она ради нас жертвует, что она хороший человек, который так нужен этому миру. Иногда это срабатывало. А иногда она не обращала на меня никакого внимания и запиралась в своей спальне. Мне она говорила, что, если я позвоню 911 и она выживет, то перережет мне горло. Я сидела снаружи, прижав ухо к двери, пытаясь услышать ее дыхание и понять, когда нужно рискнуть – в какой момент нужно отдать собственную жизнь за жизнь мамы.

Я стала следить за ней каждый раз, когда она засыпала днем. Прокрадывалась в ее комнату и стояла над ней, чтобы убедиться, что ее глаза движутся под веками, а дыхание достаточно ровное.

Но однажды я пропустила важные симптомы. Я совершила ошибку. Мама все же решилась и выпила все таблетки, что у нее были.

Не знаю, когда точно мама совершила эту попытку, потому что мелких инцидентов было предостаточно. Думаю, это произошло, когда она на пару дней исчезла и отец сказал, что она уехала в Holiday Inn, чтобы немного отдохнуть от нас. Позже мамина подруга рассказала мне, что она провела ночь в психиатрическом отделении. А может быть, мама пыталась покончить с собой в ту ночь, когда приняла таблетки, запила их пивом и проспала восемнадцать часов. На следующий день мы с отцом стояли у ее постели.

– Она проспится. Это называется похмельем. Иди, посмотри телевизор или займись чем‑нибудь, – сказал отец и ушел.

Но я еще долго наблюдала за мамой, прежде чем решилась на цыпочках выйти из спальни.

Но все это имело свой эффект. «Экседрин» в таких количествах вызвал у мамы язву желудка, которая так никогда и не залечилась. И каждый раз, когда у нее случались приступы боли, она твердила, что это моя вина.

Что я могла чувствовать, если собственная мать винила в своих попытках самоубийства меня? Я не могу вам рассказать. Это были слишком серьезные чувства для очень маленькой девочки. Но я точно знаю одно: каждый вечер перед сном я становилась на колени и, словно мантру, повторяла одну и ту же молитву: «Пожалуйста, Боженька, сделай так, чтобы я не была такой плохой девочкой. Позволь мне сделать мамочку и папочку счастливыми. Пожалуйста, сделай меня хорошей девочкой».

Глава 2

В средней школе я перестала спать.

Три раза в неделю я занималась теннисом, два раза – китайским языком. А еще играла на пианино и ходила за занятия скаутов. Плюс к этому учеба и домашние задания. Обычно мой учебный день длился часов двенадцать. А еще у меня было очень важное дело, которое занимало все свободное время: исполнять роль посредника между родителями.

Честолюбивый отец, о котором я так много слышала, человек, который вытащил из бедности себя и свою семью, который проложил себе дорогу в блестящее американское будущее, не был