Любви все звания покорны. Военно-полевые романы - Олег Сергеевич Смыслов

им уверенности в собственных силах. Дыбенко всегда был склонен к неумеренному употреблению горячительных напитков. На поле боя это пристрастие особенно опасно.

В первом же настоящем бою моряки, привыкшие митинговать и наводить страх на мирных жителей Петрограда, понесли большие потери и отступили. А в общем наступлении Дыбенко вообще отказался участвовать, сославшись на то, что ему не помогли артиллерией и не обеспечили фланги…

Павел Ефимович не захотел и перейти в подчинение начальника Нарвского участка обороны, бывшего генерал-лейтенанта Дмитрия Павловича Парского, который пытался организовать оборону.

«Встревоженный сообщением Парского, – писал потом Михаил Бонч-Бруевич, – я подробно доложил Ленину. По невозмутимому лицу Владимира Ильича трудно было понять, как он относится к этой безобразной истории. Не знаю я и того, какая телеграмма была послана им Дыбенко.

Но на следующий день, всего через сутки после получения телеграфного донесения Парского, Дыбенко прислал мне со станции Ямбург немало позабавившую меня телеграмму: «Сдал командование его превосходительству генералу Парскому», – телеграфировал он, хотя отмененное титулование это было применено явно в издевку».

Отряд матросов бросил фронт и самовольно ушел в Гатчину. Ленин говорил о «хаосе и панике, заставившей войска добежать до Гатчины. В результате Нарва была потеряна.

Возмущенный Ленин отозвал Дыбенко с фронта».

К слову сказать, бежали эти «войска» до Гатчина аж целых 120 километров. А по пути, на железнодорожной дороге, снова захватили несколько цистерн со спиртом и уже выпили, скорее всего за свое здоровье. Потом этот отряд был переформирован и после основательной чистки направлен на другой фронт.

В марте 1918-го на IV съезде Советов на повестке дня стояло обсуждение «поведения члена РКП(б), наркома по морским делам товарища Дыбенко Павла Ефимовича, беспричинно сдавшего Нарву». Его сняли с поста наркома и арестовали прямо во время съезда. Причем сделано это было по требованию комиссаров нарвских отрядов и его заместителя, Федора Раскольникова. Обвинение было коротким: «он беспробудно пил и в таком состоянии сдал Нарву немцам».

Александра Михайловна Коллонтай, в свою очередь, не согласилась с намерением Ленина принять немецкие условия и подписать Брестский мирный договор на любых условиях. За это вождь мирового пролетариата не включил ее в список членов ЦК, а после ареста Дыбенко она сразу же подала в отставку с поста наркома государственного призрения. Но что интересно, она же помогла написать Павлу Ефимовичу Дыбенко заявление, словно под копирку повторяя свое выступление на VII съезде партии, таким образом вытаскивая его из тупиковой ситуации: «Стоя на точке зрения революционной войны, я считаю, что утверждение мирного договора с австро-венгерскими империалистами не только не спасает Советскую власть в России, но и задерживает и ослабляет размах революционного движения мирового пролетариата».

Много лет спустя Александра Михайловна расскажет в беседе с помощником Молотова, В. Ерофеевым, как члены большевистского правительства на все это реагировали:

«Я, наверное никогда в своей жизни не слышала таких ужасных слов в свой адрес, которые произносили выступавшие по очереди мои коллеги – вчерашние друзья и товарищи. “Революция в опасности, а Коллонтай покинула свой пост, дезертировала, изменила революции со своим любовником, предала дело рабочего класса”, – и все в том же духе. Требовали изгнать меня из правительства, исключить из партии, отдать под суд, чуть ли не арестовать немедленно… Когда все высказались, наступило тягостное молчание, ждали, что скажет Ленин. Он начал медленно, без обычной скороговорки, четко выговаривая каждое слово: “Да, я целиком согласен с выступавшими товарищами, Коллонтай совершила тяжелый проступок перед революцией и должна понести суровое наказание”. Душа у меня ушла в пятки, перехватило дыхание. “Поэтому, – продолжал Ильич, – я предлагаю потребовать от Коллонтай, чтобы она… вышла замуж за Дыбенко”. Все разразились дружным смехом…»

В эти мартовские дни все тот же французский офицер Жак Садуль встретил Александру Михайловну возле гостиницы «Националь», куда незадолго переехало все советское правительство. Коллонтай покупала какие-то фрукты, остановившись перед тележкой. Француз заметил, что за последние два месяца она постарела на десять лет: «Сегодня она мне кажется особенно уставшей и отчаявшейся. Очень волнуясь, она рассказывает, что накануне был арестован ее муж, совершенно беззаконным образом, по чудовищному обвинению, которое грозит ему расстрелом с судом или без суда в самое кратчайшее время. Он содержится в Кремле, куда она собиралась отнести ему немного еды».

Настоящими причинами ареста Дыбенко она назвала французу следующие:

«1) это – репрессивная мера Ленина против товарища, который посмел поднять пламя бунта. Это также способ запугать большевистских лидеров, которые вздумают последовать примеру наркома по морским делам и перейти в оппозицию;

2) это верный способ помешать Дыбенко уехать сегодня вечером на Юг, где он должен был принять командование над новыми большевистскими частями.

Возглавив части, Дыбенко мог (по крайней мере, Ленин должен был этого опасаться, потому что хорошо знает активность и недисциплинированность Дыбенко) либо немедленно начать военные действия против немецких сил и разорвать мир, либо выступить на Москву и возглавить движение против большевистского большинства».

Как записал в свой блокнот Жак Садуль, «Коллонтай убеждена, что следствие, начатое против ее мужа, ничего не даст; с другой стороны, верные Дыбенко матросы направили Ленину и Троцкому ультиматум, извещающий, что, если через сорок восемь часов их дорогой нарком не будет им возвращен, они откроют огонь по Кремлю и начнут репрессии против отдельных лиц. Коллонтай могла бы быть совершенно спокойна, не опасайся она в какой-то степени, что ее мужа могут поспешно казнить в тюрьме».

Но с матросами Александра Михайловна ошиблась. Их гнев, а их было несколько сотен, остановила магическая речь Льва Давидовича. Троцкий не испугался разбушевавшихся не на шутку «братков» и очень энергично объяснил свою позицию относительно дезертира Дыбенко. Вопрос после речи члена ЦК был исчерпан.

Что оставалось делать Коллонтай? Бороться дальше. И она боролась как умела. Например, поддерживая любимого Павла, писала: «Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобой и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное – несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ…»

«Вся душа моя, сердце, мысли мои, все с тобою и для тебя, мой ненаглядный, мой безгранично любимый. Знай – жить я могу и буду только с тобой, – без тебя жизнь мертва, невыносима… Будь горд и уверен в себе, ты можешь высоко держать голову, никогда клевета не