Генерал коммуны - Евгений Белянкин

— Вор он, да и только! — заключил Зябликов.

Оказавшись возле плетня своего сада, Мокей нашел потайной лаз и через сад поплелся к дому. Жена возилась на крыльце.

— Выпил небось, старый, — на всякий случай напустилась она. — Как не стыдно, уж прямо с утра…

— Сама ты выпила, — обиделся Мокей. — Балабонишь, а у меня, может, и росинки во рту не было… — Мокей махнул рукой и вышел за калитку. Здесь он, стукнув палкой о твердую землю, воскликнул: «Эх, и много подлых на земле! Ну а нас, честных, разве мало?» — спросил он тут же. И решительно пошел к правлению.

— Мокей, ты куда? — выскочила вслед за ним жена.

Мокей не обернулся.

9

Встреча с Мокеем не предвещала Остроухову ничего хорошего, и он в сердцах сплюнул, проклиная оставшегося позади одноногого пасечника.

Вторая встреча, уже в селе, где остановился Остроухое, чтобы поправить мешки, была не столь неприятна… Статная бабенка, оказавшись возле мотоцикла, скосила на механика подрисованный глаз и насмешливо спросила:

— Что, Ленька, пропал… Аль другую нашел?

Это была всем на селе известная Хорька. Бабы ее побаивались, считали беспутной: «И водку хлещет, и мужика, если приглянется, не упустит». Носила Хорька раньше очки — слабая была с детства на глаза, да в последнее время обходилась без них — портили лицо.

Чего не бывало с Хорькой: и за волосы таскали, и лицо обдирали, и раз чуть в колодце не утопили из ревности (Лушка Петрова прихватила с мужем), но и живуча — походит в синяках и снова, глядишь, живая и веселая.

— Ладно уж. Тоже мне хороша… — сердито отозвался на слова Хорьки Остроухов. — Видели тебя в огороде с Маркеловым Алешкой.

— Кто видел? — сощурилась Хорька. — А впрочем, наплевать… В район я… за цыплятами ездила.

— За цыплятами? — не поверил Остроухов.

Хорька была птичницей. На другой работе никто с ней не уживался, а здесь напарницей была Аграфена — одинокая женщина, муж которой погиб на фронте, а дети подросли и разлетелись кто куда. Хорькина распущенность Аграфену не пугала. Только и скажет: «Зря ты, Хорька, нехорошо живешь. Иль так тебе легче?»

Если Хорька в настроении, то отшутится:

— Что ж мне, засыхать прикажешь?

— Как-никак, грамотная, в школу ходила… — усовещала Аграфена.

— Нехорошо живу, верно… А если ее, любви, нет и не будет никогда? А мне вон тридцать… Тетенька, время уходит.

Никому не нужна Хорька… Чего ж дорожиться? — бросала Хорька и бралась за вилы. Работала она с охотой, хорошо. Движения быстрые, ловкие.

— Я не против любви, — сказала как-то Хорька, облокотясь на вилы. — Да где ее взять, эту любовь… А так, я не хуже их, тетка Аграфена, понимаю, что к чему. Дурная я бываю, когда выпью. Не терплю нашего брата — баб. Боятся меня: как бы счастьюшко их плоскодонное не разрушила… Где любовь, а не жадность бабья, там отбить и захочешь, да… а от этих, сквалыжных, мужики сами бегут…

Неодобрительно покачивала головой Аграфена.

— Оно-то да… Умная ты девка, разумная… Ну зачем тебе Остроухов? Веретено он — прыг да скок…

С Остроуховым Хорька давно зналась. Встречалась, чтобы как-то убить время.

Механик наклонился к Хорьке:

— К вечеру загляну.

Она сняла с головы платочек и модно повязала на шею.

— Ты без шампанского не приходи, — ехидно заметила она. — Доходы-то у тебя небось из зыбинских амбаров?

Остроухов зло сверкнул глазами и, показав во рту вставной металлический зуб, процедил:

— Тебе-то что? Твое дело пить…

— И верно, не мое, — хитро сощурилась Хорька, — только я думаю, что из зыбинских амбаров. Смотри, посадят, — небрежно бросила она.

Мотоцикл рванулся с силой вперед. Хорька отшатнулась, затем медленно, не оглядываясь, пошла к курятнику.

…Вечером механик постучал в окно Хорькиного дома. Он был уже порядочно пьян и с места в карьер начал философствовать о смысле жизни, рассуждать о том, какой он умный человек.

Хорька собирала на стол угощение, грызла яблоко и лениво слушала сбивчивую речь.

— Жизнь, Хорька, только тогда стоит свеч, — поучал, развалившись на диванчике, Остроухов, — когда плюешь на все и всех. Жизнь нужно делать для себя одного. Каждый живет не так, как хочет, а как его жизнь спеленает. Что, не так?

— Затвердила сорока Якова — одно про всякого. Слыхала уже это, — с досадою заметила Хорька. — Лучше пей да помалкивай.

Остроухов и сам чувствовал, что стал повторяться. Как выпьет, так и долдонит про деньги, про личную жизнь, в которой главное — бабы да жратва.

— Пей, говоришь? А что пить-то, самогон? — насмешливо спросил он.

— А что еще! Коньяков не наворовала для тебя. Не умею и не хочу.

— Ты, знаешь, поосторожней, — окрысился механик, однако же достал из бокового кармана кожаной куртки бутылку коньяку.

— В глазах Хорьки загорелись озорные огоньки.

— Слушай, — понизив голос, заговорила она, — что-то и в самом деле ты начал шиковать. А ну, откройся: из амбаров? — Хорька показала на коньяк, — то есть не коньяк, конечно, а зерно. Ну ладно, взял ты в паре с кладовщиком, а после что? На рынок? Но кому нужна там пшеница? — ведь надо смолоть… Господи, сколько хлопот! — Хорька даже всплеснула руками. — Надеюсь, ты не сам на мельницу ездишь и не сам отмеряешь на рынке муку стаканом? — Хорька захохотала.

Остроухов обозлился. Опрокинул стакан, разлился по столу коньяк.

— Дура ты, понимала бы, — и пьяно замахнулся было, пытаясь ударить ненавистное ему сейчас лицо.

— Ну-ну… — спокойно выговорила, не шелохнувшись, Хорька. — Много вас таких… Смотри, как бы жалеть не пришлось, амбарная крыса…

Не ударил Остроухов, а лишь смахнул со стола стакан, упал стакан — разбился вдребезги…

Успокоившись немного, водил пустыми водянистыми глазами по стенам, тяжело выдавливал слова:

— На все плюю, Хорька, кроме денег. Денежным хочу быть. Вот и все. Чтобы ты позавидовала, знала, с кем дело имеешь, вот. Не задавалась… Буду я, Хорька, богатым?

— Богатым не знаю, — сказала она, — а рогатым… да.

— Баба ты, баба… — И, пробежав взглядом по стене, саркастически бросил: — Не видно на твоих стенах культуры, Хорька! Голых баб на стенах нет — это сейчас модно, по-за-граничному. А у тебя карточки солдат каких-то… — Пригляделся к фотографии молоденького лейтенанта, удивился, зло сплюнул. — Что? И он?

Хотел сорвать фотографию со стены. Хорька вскочила, загородила собой стену с фотографиями.

— Не смей!

— Что, любовь?

— Кто бы ни был. Не трожь!

Встретились глазами, — хуже ножа взгляд у Хорьки. Обмяк Остроухов, махнул брезгливо рукой. — Эх, сука ты, сука, — и, пододвинув к себе уцелевший стакан, налил коньяку. — Доносить пойдешь? — утихнув, спросил он.

— Привычки к этому нет, — прищурившись, ответила Хорька. — Да и не видела я, — она усмехнулась, — это к тому, чтобы не отвечать с тобою вместе.

— То-то, — осмелел Остроухов, — одно дело увидеть и доказать, а другое — гадать, как ты.

И он потеплел.

— Выпьем. Такой в лучших ресторанах подают…

— Не буду.

— Почему?

— Сыта я.

Выгнать надо бы его, Остроухова, — и выгнать навсегда… Да, да, выгнать, выгнать, и даже из памяти. Не выгнала Хорька. Не хватило Хорьки на это.

В сенцах, лаская жилистое потное тело Остроухова и хмелея от выпитого вина и горя, заснула Хорька пьяным сном…

А проснулась, единственно, что хотелось — рассолу, да искупаться в Хопре. Спуститься бы огородом вниз по тропке и — бултых в нежную, пенящуюся, как парное молоко, воду…

Болела, разламывалась голова, и было тошно вспоминать Остроухова — к отвращению примешалась боль, кололо где-то под лопаткой, и еще что-то такое, непонятное, отчего еще страшнее становилось жить на белом свете…

10

Это был деловой и во всех отношениях приятный день. Петр Степанович Волнов вылез из кабины самолета местной линии, по-дружески, как со старым знакомым, попрощался с летчиком и, купаясь в солнечных лучах, с видом здорового и довольного собою человека, пошел по шелковистому ковру поля.

По полю навстречу уже бежал запыхавшийся человек. Волнов остановился, прищурил глаза. Без сомнения, это Васька, его шофер.

— Петр Степанович, — запыхавшись, Васька вытянулся перед Волновым почти по струнке, — виноват, не рассчитал по времени.

— Ну что ж, — неопределенно протянул Волнов. Он как-то и не успел обидеться на шофера, задержавшего машину. — Опаздывать, конечно, нехорошо, — заметил он тем не менее. — В другой раз, брат, смотри…

Они миновали летное поле, Волнов сел в голубую «Волгу».

— Домой? — спросил Васька.

— Нет, не угадал. Поедем в управление.

Чувствуя хорошее настроение начальства, Васька тоже приободрился, приосанился.

— Удачная поездка была, Петр Степанович?