Добрая фея короля Карла - Владимир Васильевич Москалев

порчу напускает, поскольку муж перестал посещать шабаши и заниматься колдовством, короче говоря, нарушил заключенный с сатаной договор. К тому времени моих родителей уже не стало: обоих унесла чума. Много тогда умерло людей. Стали мы жить все хуже, все беднее становились. Тут и муж отдал богу душу: пришла я как-то домой, а он лежит в кровати, в комок сжался – и ни звука. Позвала – не отвечает. Тронула за плечо, а он уж холодный и недвижный, будто в камень обратился. Упала я от страха и лишилась чувств…

Переведя дух, Эльза продолжала. Урсула, не перебивая, молча слушала.

– Когда очнулась, не знала, что мне делать, как быть. Хотелось убежать и никогда больше не возвращаться сюда. Но надо было похоронить мужа. А потом… стало и вовсе худо. Священник отказался проводить отпевание покойного: тот был в сношениях с нечистой силой, ибо припадки – зов дьявола, забравшего себе душу. Как и все, я верила этому, и один Бог знает, чего мне стоило касаться руками окостенелого тела, чтобы вытащить его во двор. Я отвезла его к реке и опустила в прорубь. Сена унесла его. А меня с тех пор прозвали дьяволицей и шарахались, как от прокаженной.

– Видишь теперь, как легко возвести хулу на человека и сколь тяжело это опровергнуть, – назидательно промолвила Резаная Шея.

Тяжкий вздох послужил ответом на ее слова.

– Вижу… И ты прости меня, добрая женщина…

По щеке Эльзы поползла слеза. Она смахнула ее пальцем, но за ней устремилась другая. Старуха молча ждала, глядя на нее. Успокоившись, гостья продолжала:

– Ко всем несчастьям сожгли мой дом, и я оказалась на улице, совсем одна, без денег, голодная. Надо было искать работу, с прежней меня прогнали. Но это нелегко в наше время – много желающих; в город толпами идут бедняки. Меня не допускали даже просить милостыню, я не имела такого права. Я завидовала каждому слепому из «пятнадцати двадцаток»[2]: те хоть на королевском обеспечении.

– Хватает, стало быть, в городе нищих и калек? – спросила Резаная Шея, когда рассказчица вновь на некоторое время умолкла.

– Их очень много – их и безработных, жертв войны. Причины хорошо известны: разгром армии при Пуатье, чума, отряды солдат, разорившие все вокруг и перекрывшие торговые пути. Те, кому повезло, получают случайную работу – подневную или почасовую. Отсюда легко скатиться к нищенству, а оттуда – к преступлению.

Меня, как пособницу дьявола и ведьму, обвинили во всех бедах, даже в том, что король проиграл битву и попал в плен. Подозревали в готовности на любое злодеяние, ибо мне нечего терять. Меня стали считать опасной, а однажды едва не выбросили за ворота солдаты эшевенов, угрожая, что сдадут меня инквизиции или сами повесят на площади. Я влачила жизнь самой худшей из нищих: голодала порою целыми днями, пила воду из Сены, а спала в тени у стены богатого дома или близ церкви; зимой – в сточной канаве: там теплее.

Как-то у монастыря мне дали монету, а она оказалась фальшивой. Весть быстро разнеслась по городу. Я испугалась: обвинение в подделке монеты равносильно смертному приговору. Бывшая соседка, добрая душа, сказала, чтобы я бежала из города: завтра меня должны без суда прилюдно сварить в кипятке – таково наказание фальшивомонетчиков. Она дала мне монашеское платье с капюшоном, и, едва забрезжил рассвет, я покинула город в суматохе, царящей вокруг въезжающих в ворота деревенских телег. За весь день я съела только половину лепешки, что дала мне соседка, и маленький кусочек сыра; столько же оставила на утро, дабы совсем не лишиться сил. Ночь я провела на берегу реки под корневищем старого дерева, а утром вышла на тропу, что вела меж лесом и полем. Куда? Почем мне знать? В неизвестность, от которой до небытия один шаг… Только бы подальше от города, от людей… А потом начался ливень. Я кинулась в лес, чтобы не вымокнуть до нитки, бегала от дерева к дереву, все дальше и дальше… И вот оказалась тут.

Помолчав, Эльза прибавила напоследок, переведя взгляд на хозяйку:

– По-видимому, права ты оказалась, добрая женщина… отсюда мне дороги нет. А теперь, когда ты знаешь обо мне все… – Она положила ладонь на руку старухи. – …поступай со мной, как считаешь нужным. Я в твоей власти. Так, видно, угодно Богу.

– Не Богу, а судьбе, – ответила Резаная Шея, накрывая ладонь Эльзы своею. И спросила: – А монашеское одеяние? В узелке? – Она кивнула на котомку, лежавшую у входа.

– Было жарко. В платье легче.

– Хорошо, что ты открылась мне. Теперь я вижу – ты чиста.

– Перед Богом?

– Передо мной.

– Но не перед людьми.

– Люди слепы. Много мути в голове, но мало ума.

– Откуда же муть?

– От Церкви. Нет врага страшнее у человека. От нее – зло, невежество. Но об этом потом. Я раскрою тебе глаза, и ты поймешь, почему здесь в углу нет икон, я не ношу креста и не читаю молитв. Теперь скажи, вправду ли останешься со мной? Не убежишь? Спрашиваю потому, что приглянулась ты мне… уж не знаю чем. Ведь и жить вдвоем будет веселее. Станешь помогать мне…

И замерла старая Урсула в ожидании ответа. Что услышит она от неожиданной гостьи, волею случая оказавшейся у нее в доме? Не откажет ли та? Не замашет ли руками? Не распрощается ли утром и, поблагодарив за приют и прихватив рубашку, уйдет прочь? Если бы знала гостья, как устала она одна, как мечтает, чтобы рядом была помощница, собеседница… быть может даже, приемная дочь!.. Та, словом, кого она посвятит в не ведомый никому мир, обучит наукам, недоступным пониманию людей, не исключая миропомазанных особ. Та, кого она сделает умнее, а возможно, даже и счастливее тех, кто, утонув в пучине церковного мракобесия и порожденного им невежества, отверг ее, хотел даже предать смертной казни.

Она пытливо и с надеждой смотрела Эльзе в глаза, и та увидела и почувствовала в этом взгляде, в движении руки тепло и ласку человека, дождавшегося наконец избавления от одиночества, что равносильно было последнему в его жизни отголоску счастья. Но не просто человека – матери, нашедшей дочь, которую искала и ждала много лет! Да и что оставалось несчастной скиталице? В лучшем случае – нищенское существование, в худшем – печальный конец в сточной канаве или страшная смерть от клыков диких зверей. И она ответила, вселив своими словами тихую радость в душу старой отшельницы:

– Разве у меня есть выбор? Меня оплевали и растоптали, а потом