Призраки Иеронима Босха - Сарториус Топфер

в царских одеждах оставалась безмятежной в лучах незримого света, и вокруг нее разливалась тишина.

7

О книге, украденной в Хертогенбосе, Сарториус ван Эрпе вспомнил лишь в Антверпене, на обратном пути. После того как «Поклонение волхвов» было надлежащим образом упаковано и уложено, а Иоганн де Кассемброт закончил свои дела и отдал приказ выезжать, книга перекочевала из-за пазухи Сарториуса в его дорожный узелок и там оставалась неприкосновенной. Он не то что забыл о ней – просто она сама как-то ускользнула из его памяти. Но вот в спокойной обстановке она вновь попалась ему на глаза, и он наконец раскрыл ее.

Некоторые из листов, которые Сарториус отчетливо видел на полу под часовней, внезапно обнаружились в книге: ими были проложены страницы, исписанные неровным почерком. Поначалу другой Сарториус старался писать красиво, но чем дольше он писал, тем более неровным становилось его повествование.

Несколько историй были записаны как рассказы очевидцев: судя по всему, Сарториус пытался сохранить особенности речи людей, о которых писал. Впрочем, все это было недостоверно, как, собственно, и личность этого другого Сарториуса, не говоря уж о созданном им братстве Святого Иоанна Разбойного. И кем он был, этот Иоанн? Был ли он раскаявшимся на кресте разбойником или кем-нибудь еще – это тоже оставалось неизвестным, поскольку само братство сгинуло вместе со своим основателем, и если Сарториус ван Эрпе не перепишет украденную им книгу, то вся история другого Сарториуса так и сгинет в океане хаоса – того самого хаоса, в котором не достает наиболее важных деталей и который по этой причине обречен никогда не превратиться в стройный и красивый космос.

И, может быть, поэтому райский язык также не подлежит восстановлению; впрочем, этот вопрос до сих пор остается спорным.

Часть вторая

«Извлечение камня глупости»

Из записок Сарториуса, основателя братства Небесного Иерусалима Святого Иоанна Разбойного

Лицо жабы

Помню день, когда это началось.

Собственно, ничего особенного тогда не произошло. Я даже не был уверен в том, что действительно случилось нечто, о чем стоило бы упоминать, но где-то в глубине памяти засело острое, неприятное воспоминание, которое то и дело покалывало тоненькой иголочкой и мешало нормально наслаждаться обедом.

В тот день мы возвращались из Бреды, куда возили, по заказу аббата Ханса ван дер Лаана алхимическую посуду: семь реторт, пятнадцать колб и пятнадцать же стеклянных шарообразных сосудов. Все это было уложено в корзины под крышку и тщательно запаковано в опилки наивысшего качества. Ну, возможно, так только говорится, что опилки были наивысшего качества, на самом-то деле это были обычные опилки, но раз уж товар идеальный, и по форме, и по исполнению, и по оплате, то и опилки должны быть никак не меньше, чем герцогские, на худой конец, графские.

До Бреды почти день пути, да там два дня, гостеприимство благочестивого и добродетельного Ханса ван дер Лаана, который с нетерпением ожидал прибытия своей алхимической посуды, долее не простерлось, а затем – обратная дорога, уже налегке и без страха разбить драгоценный груз.

Аббат был тронут тем, что я, мастер, лично доставил ему заказ.

– Как же могло быть иначе? – кланялся я, памятуя о полученной от аббата сумме. – Ваш заказ был слишком важен для нашей мастерской, чтобы я решился поручить его кому-либо другому.

Аббат занимался большой работой, пытаясь постигнуть тайны мироздания, поэтому алхимической посуды ему требовалось много. То и дело она у него взрывалась, покрывалась копотью, утрачивала цельность или прозрачность, и тогда он снова размещал заказ в моей мастерской.

Не то чтобы добродетельный и благочестивый Ханс ван дер Лаан скрывал свои ученые занятия от герцога и своего окружения – и потому не заказывал посуду прямо в Бреде.

Но как бы это выразить? Не все, чем занимается человек, следует предъявлять его ближайшему окружению. Некоторые вещи стоит делать на стороне – просто ради всеобщего спокойствия.

В конце концов простой мирянин, стеклодув по имени Кобус ван Гаальфе, не смеет судить о побудительных мотивах такого высокопоставленного лица, как аббат.

Итак, мы возвращались из Бреды, увозя с собой во чреве все те яства, которыми нас там потчевали. Дорога шла через лес, который постепенно редел, впереди раскрывались поля, и уже видны были стены Хертогенбоса с тонким шпилем собора Святого Иоанна, возвышающимся над ними и указующим, словно перст, в темнеющее, затянутое причудливыми тучами небо.

В последний раз я обернулся на покидаемый нами лес, и тут в кроне ближайшего дерева мелькнуло лицо.

Я видел его совершенно отчетливо, хотя и недолгое время. Следовало бы остановить повозку и всмотреться пристальнее, чтобы при встрече распознать этого человека – если это, конечно, был человек, – но по какой-то причине я этого не сделал.

В одном я уверен точно: мне не почудилось. Если видение длится всего мгновение, оно от этого не утрачивает подлинность. Ему необязательно быть длинным, как месса.

В игре листьев, которые под ветром то переворачивались серебряной стороной, то темно-зеленой, проступали человеческие черты. Округлые глаза, острый крючковатый нос, тонкие сжатые губы. Эти черты, против всякого природного закона, не были заключены в овал собственно лица: подбородок, едва намеченный, тонул в тени, а щеки, скулы и лоб исчезали вовсе, как бы растворяясь среди листьев. И хотя сами листья шевелились и то и дело перекрывали это лицо, само оно оставалось неизменным, и лучше, нежели что-либо иное, доказывало его реальность.

Сидел ли кто-то на дереве, спрятавшись среди веток с какой-то целью? Если да, то зачем он выбрал столь странный способ? Есть ведь гораздо более удобные возможности обрести укрытие. Или это все-таки иллюзия, созданная игрой света и тени?

Не могу объяснить, почему это лицо вызвало у меня такую оторопь. Если бы я рассказал обо всем моей жене, она бы заметила, что у меня свиной окорок застыл в желудке от ужаса. Она всегда любила подшучивать над моей склонностью к обильной трапезе, но в этом случае ее шутка, к несчастью, была бы вовсе не шуткой, а самой что ни на есть жестокой правдой. Щедрое угощение, которое я увозил из Бреды, обратилось в булыжник в моем животе.

Я чувствовал взгляд этого лица на себе еще почти минуту, пока повозка мчала по дороге. Наконец я нашел в себе силы обернуться и снова посмотреть на то дерево, но оно уже скрылось за поворотом и никакого лица