Отрицаю тебя, Йотенгейм! - Алексей Павлов

Конечно. По факсу. Только не пишите ничего лишнего: меня могут обыскать.

Хорошо.

Я взял ручку и написал:

"Здравствуй! Как там, в тех краях, где ты. Что там нынче, осень или лето. И какие там цветут цветы. И какого цвета там рассветы. Что там нынче, радость или грусть. Что там дети учат наизусть, что хотят от завтрашнего дня? — напиши два слова для меня. Что там видно на краю земли, на скольких стоит она слонах. То, что мне лишь видится вдали, — можешь ли ты выразить в словах? Знаешь ли какие тайны Будды? Кто повелевает облаками? Можешь ли сказать о том, что будет, и какой ты хочешь в перстне камень. Где твой дом, и кто мы и откуда. Кто твои родные и друзья. Хочется надеяться на чудо, что тебя ещё увижу.

По пути назад, перед переходом на больницу, навстречу шёл другой стукач из хаты 226 — Валера. Этот, как и Слава, не ожидал встречи, а вертухаи, случайно, конечно, на некоторое время остановились, и не заговорить со старым знакомым было неприлично. — «Как дела?» — смутившись, поинтересовался Валера. — «Дела у прокурора» — ответил я. Видя, что дальше разговор не идёт, провожатый Валеры повёл его дальше, а я заковылял за своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они «пожарники».) Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. — «День добрый, — поприветствовал его я, — как Ваши дела?» — «Я Вас не помню, — очень вежливо отозвался кум, но остановился. — А Вы кто?» — «А я Павлов. Давеча с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь». — С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно моё положение. — «Вы сейчас на больнице?» — так же вежливо и бесстрастно поинтересовался кум. — «Да» — с удовольствием ответил я. — «Я желаю Вам всего хорошего. До свиданья» — «До свиданья». — Вертухай во все глаза глядел на эту сцену.

Заторопился в родную хату Вова: «Пойду я к себе. С врачом разговаривал. Она мне: „Надо ещё подлечиться: у Вас астматический компонент“. А я ей: „Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был — этого достаточно“. Она мне: „А в чем обвиняют?“ Отвечаю: „В контрабанде. А Вы думали, в чем?“ Хорошая тётка. Лех, она же и у тебя лечащий?» — «Вроде да». — «Ну, и как она тебе?» — «В каком смысле?» — «Ну, как, ты же к ней не случайно попал». — «Ты по себе-то других не суди». — «Да ладно! Я и не скрываю». — «А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь, здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без смотрящего обойдутся». — «Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то намутили, кто-то пришёл…» — Вова понёс ерунду, которую и слушать не хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным облегчением: «Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в хату — уже договорился. А то на сборке говно нюхать — на х.. нужно!»

А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх благополучия.

Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серёга нанёс бомжу несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь, видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели и вот этот, и тот, и я — тоже могут выйти за дверь и идти в любом самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и думают о своём. Нет, не легко провожать на свободу.

Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню: каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удаётся. Кому-то из Вас, читающих эти строки, ещё предстоит увидеть тюрьму наяву, там и припомнятся Вам слова «не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом, которым судите, будете судимы сами».

Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения. Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то вообще не поймёшь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир, но от него подальше, а Серёга вообще вопросов не задаёт, и потому первое дело — карты — уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо коротается время. По воле Серёга крадун, специалист по карману. Между прочим, нельзя сказать «карманный вор». В лучшем случае тебя поправят. Один арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. — «Так, значит, ты — Вор?» — последовал вопрос. — «Да» — ответил тот. И тут же получил кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь. Говорю: «Каждому своё. Жизнь не понять, её можно только прожить». Сергей в ответ: «Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание. Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом забываешь». — «Что мешает помнить?» — «Ты на воле среди разных людей жил, а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился — на тебе клеймо. На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят, я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы. И буду их, чертей, бить. Бить». — Серёга парень крепкий, и «чертям» определённо достанется. — "Погоди! — суёт карты под одеяло и устремляется на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая желания пообщаться с арестантами, и Серёга, наклонившись к кормушке, говорит с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут её Надя, бывшая учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в пересчёте на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам, но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю, стучит в тормоза: «Старшая! Подойди к семь два ноль!» (номер хаты с этого момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а тюремная тетрадь не сохранилась, сжёг я её на мартовском снегу в лесочке перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить, по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: «Что нужно!?» — и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником, отчаявшись дождаться Серёгу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку, а Сергей с пафосом восклицает: «Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!»

Продолжим? — говорю, когда Сергей возвращается.

Не.., — отвлечённо бормочет он, — не могу: только пизда перед глазами. Негр тут был. Я ему: «Давай я тебя выебу!» А он по-английски: мол, не понимаю, чего хочешь. Я его за шкибот, кулак к носу и жестами: «Хочу ебать твою чёрную жопу! Понял?»

А он?

А он смеётся… Что тут поделаешь. То ли дело дома. Я, как освободился, мы с друзьями вечером в микрорайоне пидараса поймали и вшестером выебли. Кричал, пидер, убежать хотел, даже вырвался. Мы его опять поймали и опять выебли. До зоны доехать — там не проблема.

Эта же самая Надя, прослышав о моем учительском образовании, пыталась завести суровые беседы и со мной, но, натолкнувшись на молчание, сильно меня невзлюбила и настойчиво выпасала в шнифты, чтобы зычным голосом указать, кто в доме хозяин, когда я подымусь к решке. К дороге я подступался редко и неохотно, хотя решка на больнице не высоко. Наша хата сообщалась вверх со спидовым женским отделением и вниз со спидовым мужским. Вылавливая удочкой верёвку с малявой или грузом, я внимательно оглядывал руки, нет ли порезов, выбирал верёвку как можно меньше касаясь её, и потом тщательно мыл руки. Девчонки сверху все время просили загнать им хороших сигарет и бумаги на малявы и время от времени интересовались, нет ли у нас «баяна». Однажды они загнали Серёге ножницы, которыми он взялся стричь ногти и порезался до крови. Несколько дней Серёга гнал самым отчаянным образом, так что на лбу проступали капли пота, потом решил, что чему быть, того не миновать, смирился и постепенно успокоился. Я же отслеживал комаров, которые живут на больнице Матросской Тишины даже зимой, и исправно уничтожал их, особенно сердясь на тех, что напились крови. Говорят, комары могут быть переносчиками СПИДа, а до последнего — далеко ли. Кто-то из спидовых снизу загнал Серёге тетрадь со своими стихами, которые Сергей читал жадно и сосредоточенно, а некоторые переписал себе. Можно ли почитать, поинтересовался я. Стихи оказались плохие по форме, похожие друг на друга, трагичные и безнадёжные. Но Сергею они понравились очень. Одно запомнилось и мне. Вот оно.