Три источника (сборник) - Сергей Саканский

– Творить добро, – продолжал Генка более уверенно, – обезвреживать всех, кого не трогает милиция. Ведь милиция – что? Они не знают, что такое Леха, хоть у него и были приводы…

– А может, это… – вставил Витька, – пойти и рассказать всё в милицию?

– Что рассказать, дурак? Им нужно преступление, чтоб засадить, а он ничего еще не совершил, хотя и совершит, будь спок. А когда посадят – что? Вернется еще хуже, снова что-то сделает, снова посадят, и так до конца – столько подлости натворит… – Генка выругался особым, только ему присущим ругательством и остро сплюнул сквозь зубы.

– Ага, – поддержал Витька, – вот и надо его это… Пока не совершил.

– Вообще, – Генкины глаза сверкнули от неожиданной мысли, – надо написать на телевидение, чтобы такой закон издали, когда за каждое, ну, за малейшее преступление – убил там или украл – смертная казнь! Все шелковые ходить будут. Оставить совсем немного законов: нельзя красть, бить, грабить… Ну, там – отбирать у людей вещи…

– Родителям над детьми издеваться…

– Нельзя слово давать и обманывать потом…

– Мужьям жен избивать…

– Ну, это я уже сказал – вообще, бить. Машины угонять…

– Детей бросать и мать из дома выгонять…

– И это тоже. В общем, все записать и если нарушил – смертная казнь! На все вопросы – один ответ. Тогда и преступлений вообще бы не было, слышь, Витька! А пока, если удастся укокошить этого… Мы на нем не остановимся. Вот увидишь – лет через десять, как поймут, что всех таких убивают – в нашем городе порядок будет.

– А потом и слухи пойдут… – предположил Витька, с ужасом думая, что убивать придется не одного Леху, а нескольких, незнакомых.

– Точно. Слухи по всей стране пойдут, что где-то, мол, убивают таких, – и вся страна шелковая будет…

Они бы еще помечтали, если бы не вышла бабушка и не загнала Генку домой, и Генка едва не взорвался, не закричал, но стерпел, только глянул как можно более грозно и, увидев, что бабушка моргает и ждет от него ответа, с этим своим грозным взглядом вдруг проговорил:

– Я, может быть, тебя очень люблю, а ты…

Бабушка отшатнулась. Долго потом она помнила эту внезапную вспышку нежности, до самой смерти своей помнила, а тогда, подоткнув внуку одеяло, глядя, как беспокойно он спит, мечется и шепчет во сне, – плакала она.

Утром после кино все вывалили во двор, и долго было нечего делать: все ожидали выхода Лехи, забавляясь с какой-то залетной собакой, хромой и серой от пыли, и, наконец, Леха появился, прямой и быстрый, ловко, деловито сталкивая кого-то с лавки, хотя рядом и было свободное место.

Рыжий толстяк по кличке Змеедав, торжествуя, преподнес Лехе эту серую собаку. Все ждали, что он будет с ней делать…

– Нет, псов не трогаем, – сурово сказал Леха и, паясничая, запричитал:

– Иди сюда, маленький… Иди сюда, лапочка…

Собака завиляла хвостом и туловищем, вся извилялась с безнадежным подобострастием дворняги, а Леха гладил и ласкал ее, похотливо почесывал ей горло, потом неожиданно размахнулся и пнул ее, и сразу стал грозным, и встал, уперев руки в бока.

Юмор был присущ Лехе – его выходка вызвала громовой хохот. Витька и Генка тоже смеялись, но, случайно взглянув друг на друга, смолкли. Яма ждала его.

Днем весь двор отправился на карьеры. Были когда-то на окраине нашего города такие песчаные карьеры, и ходить туда можно было лишь большими толпами, потому что там хозяйничали малиновцы. Это был своего рода рай: с севера на карьеры наступала свалка, и высокий откос был полон самых неожиданных вещей.

Витька нашел старую трубу от противогаза и подарил ее Лехе. Тот внимательно осмотрел трубу и выбросил, дав Витьке пинка.

Леху волновали птицы. В то время двор переживал увлечение рогаткой, потому что было раннее лето и в кронах деревьев собиралось множество певчих птиц.

Шатаясь по карьеру, Генка незаметно для себя отделился от всех. Он присел на растрескавшийся цементный камень. В мутном небе – невидимый – гудел самолет, и Генке стало так сладко и тоскливо от этого странного звука, смешанного с пением насекомых в траве, от знойной тишины, которая вдруг тяжело обняло его тело, словно теплая вода.

Колокольчик поймал нить, оброненную рассеянным пауком. Невесомая, медленно извиваясь, она уходила вверх, за пределы зрения, и казалось, что бесконечна она, тянется выше и выше, мимо верхушек сосен, мимо пенного следа невидимки, в космос, и так же извиваясь – невесомая! – летит она среди раскаленных шаров, ежась от звездного ветра…

Я почему-то ярче всего помню именно эти минуты, безвозвратные и сладкие, это свое странное спокойствие перед страшнейшим из человеческих преступлений, когда я был по-детски ветхозаветен и в воображении, не знающем границ, пролил много невидимой крови, когда я еще не догадывался, что у меня блестящее будущее, карьера научного работника, хорошая жена и красивая любовница, отдыхи на Кавказе и заграничные командировки, тайный алкоголизм и язва, и никем не объясненная попытка самоубийства… Когда я, почти засыпая, сидел под соснами среди травы и листьев в жаркий летний день, и был еще бессмертным.

Сквозь кусты Генка видел ребят, все что-то суетились, нагибались, быстро двигаясь, как насекомые – Леха был среди них, самый крупный. Генка поставил Леху себе на ладонь. Издали Леха был не больше гриба. Генка смутно подумал, что и Лехе бывает плохо – ведь болеет же он иногда. Когда Леха ест, ему вкусно…

Несколько минут Генка странно жалел Леху, как жалеют любое животное – за то, что оно живое и умрет… Это был недолгий, смехотворный приступ: вскоре Генка опять возненавидел его. Яма ждала.

Кто-то большой медленно и шумно продирался сквозь траву. Дергались стебли один за другим, отмечая его путь. Генка разгреб траву. Черный жук замер под его взглядом, угрожающе подняв рога. Генка представил себя на его месте, когда нечто огромное смотрит сверху, легко раздвинув лапами верхушки деревьев. Он подумал, что жуку очень страшно и больно, когда его берут на руки, осторожно взял жука и высоко поднял его над головой.

– Жук! – заорал Генка.

– Жук! – радостно заорали все, мигом забыв какое-то дело, только что творимое сообща, и сразу все наше внимание переключилось на Леху, который принял жука из рук Генки и тщательно его осмотрел.

– Смерть агрессору! – сказал Леха и на вытянутой руке, что бы видели все, казнил жука при помощи кусочка стекла.

– Так будет с каждым, – твердо сказал он, – кто посягнет на наши святые идеалы.

– Ты умрешь, подлая сволочь! Ты умрешь, умрешь, умрешь! – шептал Генка сквозь зубы, плетясь позади всех.

В тот день заманить Леху в лес, то есть, улучшить минутку и наедине сказать ему про клад, не удалось. Билеты в кино пропали.

Вечером кто-то предложил бросить Жабрам дымовуху, но когда дымовуха была уже почти готова, Женька-Харкота нашел дохлую крысу, и Леха решил, что крыса лучше.

У Жабров была закрыта форточка, Генка забрался на карниз, выступ в стене на высоте роста ребенка, и заглянул в окно. Комната была слабо освещена. На диване сидела старшая Жабра, а рядом с нею – Боря Либерзон. Спустя три месяца он изобьет будущего мотогонщика Артура Лосовских и отца его, но в тот вечер никто, понятно, об этом не знал… У Жабры были хорошие светлые волосы. Она что-то серьезно говорила Либерзону. Генка доложил Лехе.

– Счас ебаться начнут… – оживясь, сказал Леха.

Все тихо, шипя друг на друга и грозясь кулаками, устроились на карнизе. Витька стоял рядом с Лехой. Он слышал, как Леха дышит. Витьке было плохо видно.

– Может, шугануть? – предложил Генка.

– Рога обломаю, – прошептал Леха, жадно вглядываясь в полумрак комнаты. – Любовь – дело святое…

Крысу закинули в другую квартиру.

Генка и Витька тогда еще не смотрели на девчонок, хотя внутри нечто начало ворочаться, а некоторые их сверстники уже выпасывали в лесу гуляющие парочки и перелистывали страницы запретных книг. Генка и Витька пока еще строили рожи будущим женщинам, еще не дрались за них, но уже не дрались с ними…

Много лет прошло, пока Витька так же, как сейчас Либерзон, оказался вдвоем с девушкой. Тогда была осень, они катались на чертовом колесе, потом сидели на лавочке в парке, и Витька молчал, презирая себя и ненавидя девушку, которую любил первой любовью; и все это кончилось фантастически, как в душном сновидении подростка, – она сама поцеловала его и поспешно опрокинулась на кучу сухих листьев, задирая юбку до самых грудей. Это было началом Витькиной семьи.

Я любил ее, отчаянно сознавая, что она некрасива. Я любил ее даже за это и жалел за это, понимая, что я – только я – уродливый и жалкий, гораздо более других, холеных, успешных и сильных – достоин ее. Так испокон веку было: некрасивый дед выбрал некрасивую бабку, отчего появился на свет некрасивый отец, который взял в жены некрасивую мать, вследствие чего и родился он, некрасивый Витька, женившийся, разумеется, на…