Золушка-news - Святослав Логинов

Княжнин виновато молчал, лишь жамкал губами, словно пережевывал несказанные слова.

— Ладно, не мучайся. Давай, пока время есть, глянем еще, может, что и высмотрим. Улица тихая, машины ночью ездят редко, так что далеко наша телочка не убежит. — Михальчук усмехнулся. — Но Барсучонок-то каков? Телка где? Сам он телок и напрашивается на то, чтобы умереть счастливым.

Со двора они вышли на ночную улицу. Оранжевая, почти незаметно выщербленная сбоку луна поднималась над крышами. Еще две ночи люди будут плохо спать, вскакивать в тревоге, жалуясь на полнолуние. А нелюди в такие ночи не спят вовсе.

— Слушай, — сказал Княжнин, — это же никак твоя улица? Ты ведь рядом живешь?

— Ну да. Вон мой дом. Я потому сюда и устроился, что до дома две минуты. Давай-ка я тебя к себе отведу, и ляжешь спать. А мне еще работать. Больше сегодня ничего интересного не должно случиться, но служба есть служба.

— Я лучше машину поймаю и поеду к себе.

— Не возражай. Никуда я тебя одного не отпущу. Сам видел, нежить в округе шастает, а мы даже не определили, кто это. Была бы вампирша, она бы от Барсука не бегала, а мигом его оприходовала. На демона ни разу не похожа. Оборотню в ночном клубе делать нечего. Вот и гадай, кого мы с тобой видели. Самое смешное будет, если окажется, что это действительно обычная девушка, возжаждавшая острых ощущений.

Против такого довода возразить было нечего. Княжнин кивнул, и они отправились к холостяцкой квартире Михальчука.

Клуб «Саламандра» располагался по нечетной стороне улицы, в одном из домов сталинской постройки. На самом деле выстроен он был в 1955 году, что всякий мог определить, увидав барельеф с датой на фасаде, но дома, построенные в стиле советского ампира, принято называть сталинскими, и этот тоже именовался сталинским. Зато михальчуковский дом был безликой панельной девятиэтажкой, которую втиснули сюда после того, как снесли двухэтажные бараки бог весть какой эпохи. Каждый день, взбираясь на свой этаж, Михальчук думал, что вообще-то на этом месте должна стоять четырехэтажная хрущевка, без мусоропровода, лифта и прочих антисоветских удобств. Однако повезло, миновала чаша сия. А что в хрущевке выше четвертого этажа лазать не надо, так никто Михальчука не заставляет пренебрегать лифтом. Вот он, лифт, садись да поезжай, не думая про полнолуние.

Уже при подходе к парадной Михальчук услышал, как лязгает железная дверь мусорного блока. Возле каждой парадной имелась такая дверь, а за ней крошечное помещение, куда выходила труба мусоропровода. Там же был водопровод, чтобы уборщице не приходилось издалека таскать воду для мытья лестницы. В те времена, когда дворниками калымили русские пропойцы, сор из мусоропровода валился прямо на пол, а то и забивал трубу иной раз до четвертого этажа. Следствием были вонь и изобилие крыс. При старом таджике под трубой всегда стоял мусорный контейнер на колесах, который вывозился строго по расписанию. Хотя, когда дверь мусорного блока бывала распахнута, оттуда тянуло характерным кислым запахом помойки. И суверенный таджик пропитался этим амбре насквозь.

Старик с метлой в руках появился из блока. Остановился, пропуская идущих.

— Добрый вечер, — привычно сказал Михальчук и услышал столь же привычное невесомое:

— Здравствуйте.

— Что это вам не спится? Ночь на дворе.

Старик, уже изготовившийся сметать с дорожки первый опавший лист, остановился, облокотившись на метлу, потом указал на луну, поднявшуюся уже высоко, потерявшую оранжевый цвет. Луна заливала мертвенным серебром тротуар. Светло, так что больно глазам, а попробуй читать — буквы не разберешь. Но улицу мести можно, и можно призрачной тенью идти на охоту и гнать бегущего, которому некуда деваться. Волчья ночь, когда даже человеку хочется выть.

— Нельзя сегодня спать.

— Скажите, — спросил Михальчук на всякий случай, — здесь только что девушка не пробегала? Молодая, одета хорошо.

— Девушка не пробегала, — ответил таджик, медленно покачав головой. — Волк пробегала, большой, очень большой, у нас таких нет.

Михальчук почувствовал, как напрягся Княжнин, готовый задавать вопросы. Пришлось шагнуть назад и, словно случайно, наступить товарищу на ногу. Видимо, тот понял предостережение, потому что ощутимо заметным усилием проглотил рвущиеся из груди слова. Надо было заполнять паузу, и Михальчук задал давно интересовавший его вопрос:

— А вы кем были прежде? До распада страны?

Темное лицо в глубоких морщинах, кажущихся трещинами в неземном свете луны, осталось непроницаемым. Потом морщины дрогнули, послышался ответ:

— Зоотехником. У нас яков разводят, это животные такие. Начальство сказало, надо много яков. А где их пасти? Як не может в долине, он там болеет. И волки по ночам приходят, режут телят. А виноват я…

Он еще бормотал что-то о прошлых обидах, где главным словом было «начальство», которое вмешивалось в простую, понятную жизнь и делало ее невыносимой. Собственный путь из родных гор в чужой город, из зоотехников — в помойные мужики, из уважаемого человека, так или иначе относившегося к сельской интеллигенции, — почти на самое дно чуждого ему общества… А ведь у него, наверное, дети есть, внуки, которым он посылает деньги. Или нет никого? Старики из бывших азиатских республик едут на заработки, только если они совсем одиноки. Проклятие Аллаха на том, у кого нет детей.

Странно, ведь жили в одной стране, все ходили в школу, носили красные галстуки. А теперь смотрим друг на друга и не можем понять. Волка, бегущего по ночному проспекту, понять легче.

Михальчук распростился с дворником, уложил спать зевающего Княжнина, вернулся в клуб, где веселье уже поблекло, словно утренняя луна. Дежурство заканчивалось, теперь предстояло многое осмыслить.

Во всем виновата луна. На Земле еще не было ничего, кроме горячих камней и чуть солоноватого океана, а луна уже светила никому, роскошно и равнодушно проходя все свои четверти, скрываясь в звездном изобилии безлунных ночей и сияя жемчугом полнолуний. Миллиарды лет светить никому — этого вполне хватит для вселенского одиночества. Недаром первая живая слизь светилась лунным отблеском, и также светятся безмерно одинокие обитатели морских глубин. Перед лунным светом живое одиночество и живая тоска не значат ничего. Они растворяются в нем, подобно крупинке соли в безбрежности океана. Океан не заметит твоей крупинки, он не станет солоней, не станет и слаще. Все познается в сравнении, кроме несравнимых величин. В лунную ночь на всякое живое существо обрушивается одиночество, скопившееся за миллиарды безжизненных лет.

И тогда тем, кто смотрит в небеса, овладевает тоска, превышающая мыслимые и немыслимые пределы. И своя жизнь, привычная и разумная, уже не кажется единственно возможной. Более того, она становится совершенно невозможной. Волк, навывшись до изнеможения, бросает стаю и волчат и уходит в страшный и притягательный город: там есть нечто, столь же непостижимое, как и тоска лунной ночи. А других волков, ставших чужими, он рвет страшно и безжалостно.

Человек, намаявшись неприкаянно, в ночь полнолуния уходит из дома, чтобы бегать вместе с волками, заливисто плакать и вкушать немыслимую свободу. А людей, не сумевших понять его душу, он рвет столь же страшно и безжалостно, как и его собрат — волков.

И никто не знает, что случится, если встретятся мордой к лицу волк, перекинувшийся человеком, и человек, ставший волком. Луна, возможно, знает, но она умеет молчать.

А еще порой полная луна устраивает небывалое, так что кажется, будто она хохочет с небосвода, широко разинув пятна сухих морей.

Домой Михальчук вернулся под утро и успел соснуть часика полтора, прежде чем Княжнин, уложенный на диване, продрал глаза.

— Как тебе вчерашний культпоход? — спросил Михальчук.

— Смутно… Но в главном, думается, я прав. Не знаю, была ли та девушка волколаком, вервольфом или еще кем, но вреда людям она не причиняла.

— И отсюда ты делаешь вывод, что нежить безобидна. А хочешь, я тебе прилипалу в дом подсажу? Моих умений на это хватит. Замаешься по знахаркам и попам бегать. А ведь это обычная прилипала, не упырь, не кицунэ — лисица-оборотень, ни еще какая зараза. Если уж проводить твои параллели с микроорганизмами, то нелишне вспомнить, что далеко не все микробы являются болезнетворными. Есть и такие, без которых не проживешь. А большая часть для нас просто безразлична. И суть нашей работы не в том, чтобы хватать и не пущать, а чтобы отделять овец от козлищ и зерна от плевел. Если вчерашняя красавица не опасна, то ее никто не тронет. Пусть и дальше смущает любвеобильное Барсучье сердце. Но для этого надо быть вполне уверенным, что она не опасна. Хотя, боюсь, начальство в любом случае прикажет отвадить ее от городских кафе и клубов. Просто так, на всякий пожарный случай.